Как-то раз, бродя по кварталу художников в Цфате, я увидел в галерее отлично выписанный портрет старого раввина. С холста на меня смотрел худой желчный старик в ермолке, и в его некрасивом от природы лице было столько жесткости и непримиримого фанатизма, что оно должно было отталкивать от себя каждого, кто бросил бы на него беглый взгляд. И в то же время было в нем и нечто такое, что заставило меня остановиться.
— Ты знаешь, с кого написан этот портрет? — спросил я галерейщика.
— Нет, — ответил он, — но, думаю, с какого-то хасидского ребе…
— И сколько он стоит?
— Десять тысяч шекелей…
— За четыре отдашь? — не знаю, почему, но мне очень захотелось приобрести эту вещь.
— Ты с ума сошел! Это — очень хорошая работа!
— Не спорю, работа хорошая, но кто ее у тебя купит? Музеям она не нужна, а дома вот такого злобного урода никто не повесит. Хорошо, пять! — назвал я свою цену.
— Восемь тысяч, и ни шекелем меньше! — уперся галерейщик. — Это — хорошая работа!
— Никто, кроме меня, ее не купит!
— Купят! Пусть не сегодня, не завтра, но купят! Я не спешу…
На том наш разговор и кончился. Но с тех пор каждый раз, когда я оказывался в Цфате, я заходил в эту галерею и смотрел на «Портрет раввина». И каждый раз пытался уломать галерейщика продать эту картину за 5000 шекелей, но он упорно стоял на своем, а на мое очередное замечание, что никто ее не купит, упрямо твердил: «Купят!».
В то же время с каждым новым моим приездом в Цфат мое отношение к изображенному на потрете старику менялось. Его лицо уже больше не воспринималось как отталкивающее — скорее наоборот: за его суровостью вдруг стала проступать какая-то подкупающая доброта и мудрость; в том, что в начале я воспринимал как непримиримый фанатизм теперь мне виделась неприятие любой подлости и несправедливости и готовность защитить каждого еврея…
Теперь я понимал, что если повесить эту картину в доме, то очень скоро его обитатели начнут воспринимать этого старца как своеобразного хранителя семьи, за напускной суровостью которого прячутся подлинные любовь, доброта и мудрость.
И вдруг до меня дошло, что передо мной — портрет Галахи. Того самого нашего еврейского свода законов, который при первом знакомстве кажется уродливым, суровым, даже жестоким, исполненным непримиримого фанатизма. Но стоит только копнуть поглубже — и ты начинаешь понимать, сколько в нем мудрости и доброты; как органично в каждой галахе сочетается стремление соблюсти Тору и внимание к человеческим нуждам, желание учесть в любом спорном вопросе интересы каждой стороны; какая железная логика в ней заложена…
— Пять! — снова и снова говорил я продавцу.
— Восемь! — не отступал он.
Недавно я снова зашел в галерею, чтобы еще раз взглянуть на «Портрет Галахи», но его на знакомом месте не было.
— Продано! — торжествующе сказал у меня за спиной галерейщик.
Видимо, кто-то еще, кроме меня, понял, что это за картина…
