СБП. Дни Мошиаха! 18 Адара II 5784 г., пятый день недели Цав | 2024-03-28 04:15

Поколение Исхода

…Была осень 1980 года, и был традиционный «осенний сбор» московской еврейской молодежи под окнами синагоги на улице Архипова, иначе говоря, «на горке». Происходило это в канун праздника «Симхат Тора». Вся улица была запружена народом, пели, танцевали, общались.

2973 (2) мин.

Термин «отказ 80-х» — очень емкий. Попросту он подразумевает группу людей, объединенных одним признаком — в 80-х годах эти люди находились «в отказе», то есть им было отказано советской властью в праве покинуть пределы СССР. Но эта группа, как и любое другое человеческое сообщество, вовсе не была не однородной. Это означает, что люди, входившие в нее, по своим прочим качествам заполняли полный спектр, характерный для любого более или менее крупного собрания человеческих особей. Если мы скажем, что «все негры высокого роста», или «все евреи — чемпионы мира по шахматам», или «все чукчи — писатели», это ни в коей мере не будет отражать истину. Внутри каждой из перечисленных групп имеются и баскетболисты, и шахматисты и графоманы. Точно так же и среди «отказников» были свои герои и свои предатели, лидеры и подхалимы, те, кто относился к своему положению с вдохновением, пытаясь выжать из него материальные или же духовные ценности, и те, кто мечтал лишь об одном — поскорее бы все это закончилось…

Я имела счастье общаться с некоторыми совсем не ординарными представителями «отказа». Я долго думала, как мне писать эти воспоминания — стоит ли называть всех персонажей их истинными именами, или же лучше просто дать общую картину происходившего. В результате я решила остановиться на некотором промежуточном варианте. Главное же, раз уж я за это взялась, я попытаюсь передать атмосферу, в которой мы существовали в те годы.

Для меня лично воспоминания об «отказе» — это одновременно воспоминания о моей юности. Это кусок жизни, без которого не существовало бы нынешней меня. И я думаю, что эти же слова можно отнести ко многим моим друзьям и знакомым того времени. Пусть не сорок лет, но годы и даже десятилетия мы бродили по пустыне, вглядываясь в миражи дворцов обетованной земли, и слишком часто за эти годы мы приходили в отчаяние от мысли, что очень мала вероятность материализации этих дворцов…

…Была осень 1980 года, и был традиционный «осенний сбор» московской еврейской молодежи под окнами синагоги на улице Архипова, иначе говоря, «на горке». Происходило это в канун праздника «Симхат-Тора». Вся улица была запружена народом, пели, танцевали, общались. Большинство приехало сюда, чтобы поискать знакомых, и еще — чтобы показать «фигу в кармане» советской власти. Хотя фига эта была не то чтобы так уж глубоко засунута в карман. Она из кармана довольно таки здорово высовывалась. Известны случаи, когда у студентов и молодых научных сотрудников бывали в институте и на работе серьезные неприятности всего лишь из-за пары часов, проведенных в еврейский праздник на улице Архипова, в пьянящей атмосфере запрещенной радости.

Я тогда только что начала работать по распределению в одном проектном институте. «На горку» я приехала в одиночестве — мои старые институтские друзья были «не по этой части», а новой компании у меня пока не было. Впрочем, одного знакомого я нашла в толпе довольно быстро — это был мой бывший однокурсник Марк Драчинский, который, как я знала, в течение последнего года потихоньку изучал иврит по фотокопиям учебника, которые он мне показывал. А сейчас он сообщил мне, что набирает группу, которую намерен обучать ивриту, и пригласил меня присоединиться. Для меня это прозвучало, как что-то «не из моей жизни». Я поблагодарила его и сказала, что для меня это неактуально, потому что в Израиль я в ближайшее время не собираюсь, да и вряд ли когда-нибудь соберусь, — мои родители ни о чем подобном в то время и не думали, а я совершенно не представляла себе жизни вдали от них.

А потом я побродила немного в толпе и наткнулась на группу незнакомых молодых людей, окружавшую девушку с гитарой. Собственно, это и был тот миг, когда моя судьба внезапно свернула на новые рельсы и покатила по ним, набирая скорость…

Они пели хасидские песни... Я стояла рядом с этой группой, наверно, часа два. Мне больше ничего не надо было. Я больше ничего не искала…

Когда ребята закончили петь и упаковали гитару в чехол, я бросилась искать в уже поредевшей толпе Марка. Увидев его, я подошла и сходу спросила: «Когда у тебя начинаются занятия?» — «Ты что, передумала?» — удивился он. «Да, я передумала. Я записываюсь в твою группу. Я хочу учить иврит». Он удивился, наверно, но не стал выяснять подробности, а просто сообщил мне, где и когда состоится первое занятие.

Однако же, хотя бы самой себе я должна была объяснить, с какой стати я вдруг пустилась в эту авантюру и решила тратить отныне свои выходные дни на занятия чем-то, что мне вряд ли пригодится… «Я хочу знать язык, на котором пели эти ребята. Я хочу понимать эти песни. Я хочу их петь, я хочу, чтобы они звучали в моем мозгу. Я хочу жить в этой медитации, поднимающей из глубин родовую память, которую я не способна осознать, но от которой и избавиться теперь не смогу…»

Так я начала изучать иврит.

В нашей группе по изучению иврита было четверо учеников. Занимались по воскресеньям, в доме у нашего учителя. Учились мы по учебнику «Элеф милим», каждому была выдана стопка фотокопий страниц этого учебника. Двигались мы с удвоенной скоростью — проходили не меньше двух уроков за раз, и соответственно за неделю надо было выучить более сотни слов. А главное, к каждому уроку нужно было подготовить «сипур» — рассказ с использованием по возможности всех новых слов. Я всегда была хорошей ученицей, и тут тоже не отступила от привычной роли — мои «сипуры» всегда заслуживали похвалу, и новые слова я тоже учила прилежно.

Для заучивания слов я использовала... перфокарты. Для тех, кто не застал данного вида печатной продукции, поясню: перфокарты — это такие бумажки из очень тонкого картона, примерно в половину тетрадного листа, разрезанного по вертикали, с нанесенными на них с одной стороны рядами цифр и букв, предназначенные для... нет, не для заучивания иностранных слов, а для записи при помощи перфорации строк командного кода. Но оказалось, что они очень подходят для моей цели. На одну перфокарту как раз помещались выписанные в столбик мелким почерком все слова нового урока. Рядом размещался еще один столбик — значения этих слов. Затем бралась другая перфокарта и ею заслонялся один из столбиков. По мере восстановления в памяти содержимого второго столбика заслонка двигалась вниз.

Надо сказать, что я тогда использовала перфокарты и по их прямому назначению тоже. Я начинала жить двойной жизнью: постепенно погружаясь в новый открывающийся передо мной мир, я одновременно с энтузиазмом приступила к своей работе программиста и даже приняла участие в некоем проекте, занявшем некое место на некоем всесоюзном конкурсе. Казалось, жизнь вполне налаживалась сразу по всем направлениям. Наши воскресные занятия были сами по себе, нравившаяся мне работа — сама по себе. Два мира пока еще не столкнулись вплотную...

Этот год прошел спокойно. Его итогом стало освоение начального курса иврита. Летом, уезжая отдыхать, я взяла с собой подаренную мне моим учителем книжку — детектив на иврите, и за месяц, пользуясь словарем, его полностью прочитала.

Тем временем у нас на работе появилась новая сотрудница. Она находилась «в подаче», и собиралась она с семьей в США. Так я познакомилась с человеком, полностью погруженным в мечту об отъезде. Она, вместе с мужем и с друзьями, бредила Америкой. Я бывала у них в гостях, мы гуляли вместе по улицам, и я множество раз выслуживала из ее уст вдохновенные дифирамбы Свободе. Я впервые столкнулась с людьми, решительно настроенными изменить ту жизненную рутину, которая была нам всем предначертана.

Нет, я не считала свою тогдашнюю жизнь такой уж скучной и бесперспективной. Как я уже писала выше, я была довольна своей работой. А еще я любила Москву и историю Москвы, обожала гулять одна и с друзьями по центру города и сидеть в читальных залах библиотек, увлекалась поэзией и поэтами начала 20-го века. Но при этом — рядом была подруга Аня и ее сверкающая огнями вдали Америка...

И еще — был иврит. Пока — только иврит. Но однажды между мной и Аней состоялся разговор, и я вдруг сказала (и сама же удивилась сказанному мною), что я вполне понимаю ее мечту о свободе, но, примеряя ее к себе, если бы это было возможно, выбрала бы другую цель — Израиль.

Нет, ничего определенного пока в этом не было. События еще не сорвались с цепи и не начали разворачиваться по спирали, вернее, по распрямляющейся пружине... Все было впереди.

Следующей осенью Марк сообщил нам, что он не собирается вести «продолжающую» группу, а набирает новичков. Нам же он посоветовал идти усовершенствовать приобретенные знания к другому учителю, с которым он собирался нас познакомить. А пока что он предложил нам съездить на Суккот в Овражки...

Овражки — не менее знакомое москвичам-бывшим отказникам слово, чем «горка». Овражки — так называлась железнодорожная станция под Москвой, рядом с которой, в лесу, проходили ежегодные многолюдные празднования Суккота. На поляне примерно в получасе ходьбы от станции строилась весьма символическая «сукка», под которой располагалась сцена. На сцене выступали артисты, в основном певцы, и в их репертуаре были, в том числе, те самые песни, благодаря которым для меня когда-то все и началось.

А съезжалась туда просто тьма народу. Договаривались встретиться в первых нескольких вагонах определенной электрички, и эти вагоны оказывались заполнеными целиком московской еврейской молодежью. Не причастные к происходящему пассажиры, случайно попадавшие туда, впадали в полное недоумение и, ничего не понимая, старались ретироваться от греха подальше.

Когда я двигалась в растянувшейся через лес густой толпе, у которой не было видно ни начала, ни конца, от станции к поляне, где происходило действо, молодой человек, шедший рядом со мной, в какой-то момент выдвинулся из шеренги, отошел в сторону и, поглядев вперед и назад, сообщил: «Все, теперь я смогу всем говорить, что я выходил из Египта!»

Надо сказать, что «Овражки», в которых я приняла участие, были последними. На следующий год в электричках и на станции была устроена милицейская облава, и мероприятие оказалось успешно сорванным...

После «Овражков» телега, на которой потихоньку двигалась по накатанной колее моя жизнь, начала набирать скорость.

Отправляя нас «в большое плавание», Марк не только передал нас следующему учителю (о котором речь впереди), но и дал несколько советов, что делать с теми знаниями, которые мы уже приобрели. Он сообщил, что сборища «на горке» происходят, на самом деле, не только по праздникам, но и каждую субботу по вечерам. «Туда приходят иностранцы, и у вас будет возможность с ними поговорить», — сказал он.

Я, конечно, оценила, что «иностранцы» — это уже серьезно. Следующий шаг требовал некоторой решительности. Было понятно, что, приезжая каждую субботу пообщаться с иностранцами, даже просто с целью сохранить и усовершенствовать разговорный иврит, я переступаю некий порог, и моя любимая работа, мои книги, стихи, да даже и моя Москва, могут вдруг оказаться по другую сторону этого порога.

Это был шаг к свободе, которой бредили Аня и ее друзья, и отблески которой опосредованно попали и в мое поле ощущений. Я еще не делала различия между их целью — и тем направлением, в котором пока еще неконкретно и неосознанно тянуло меня. Да и не было пока особого различия. За порогом, который я готовилась переступить, лежала Свобода — свобода от рутинного и предопределенного будущего, в котором так мало было степеней этой самой свободы. Израиль и Америка лежали за горами, за одинаковыми большими горами. Но я уже знала, что, если я решусь штурмовать эти горы, то моей целью станет Израиль.

И я решилась.

Мой второй учитель иврита Авигдор Левит — уж точно личность неординарная. Начать с того, что в 16-летнем возрасте он был привезен родителями из Израиля в Россию «строить коммунизм». Поэтому он был очень востребован в качестве носителя аутентичного, настоящего «израильского» иврита. Он вел продвинутые группы учеников.

Мы приезжали в его квартиру, расположенную в Люберцах, и, устроившись вокруг стола и попивая чай с печеньем, вели разговоры обо всем, чаще, конечно, об Израиле. Эти разговоры постоянно сбивались на политические споры, в которых все ученики дружно выступали против учителя, политическая ориентация которого станет ясна, если упомянуть о том, что подругами его юности когда-то были Шуламит Алони и Ора Намир. Польза этих споров заключалась в том, что велись они на иврите, и учитель не давал скромникам, вроде меня, отмалчиваться в углу, а все время вызывал на разговор. Таким образом мы набирали словарный запас и учились правильной речи (о том, что по нынешним временам она была иногда не самой «правильной», мы узнали потом, уже в Израиле, но вины учителя тут нет, он преподавал тот иврит, на котором говорил сам лет тридцать назад). Естественно, мы учили и грамматику, — каждый раз, когда в речи Авигдора проскальзывало что-то новое для нас, он брал мел и приступал к объяснениям.

Я благодарна ему за полученные знания. Была только одна проблема, и заключалась она в том, что к знаниям в данном случае прилагались приключения, без которых я бы свободно обошлась.

Однажды он открыл мне дверь со словами: «А у нас гости!» Взглянув на «гостей», я моментально поняла, что моя относительно спокойная жизнь закончена навсегда. Гости носили милицейскую форму. Они пробыли «в гостях», наверно, около часа, дождались прихода всех учеников и аккуратно переписали наши паспортные данные. Паспорта мы носили с собой, поскольку такая ситуация гипотетически ожидалась всегда, хотя при этом мы очень надеялись, что они не понадобятся. Понадобились. После ухода «гостей» Авигдор обвел свою притихшую «паству» суровым взором и сказал (ну, конечно же, на иврите!): «Теперь вы должны быть готовы к тому, что к вам ПРИДУТ».

Мое настроение в течение ближайших десяти дней представить несложно. Естественно, предсказание Авигдора сбылось, и они ПРИШЛИ. Однажды на работе ко мне подошел парторг и довольно добродушным тоном предложил зайти ненадолго в «первый отдел», потому что меня там ждут. Ждал меня молодой человек, похожий на Есенина (больше ничего о нем не знаю, потому что к тому времени я еще понятия не имела о специально разработанных правилах поведения в подобных ситуациях). На протяжении разговора с ним я ощущала себя то ли в дурном сне, то ли внутри дурацкого кинофильма, снятого по бездарному сценарию. Но этой «беседой» дело не ограничилось. Выяснив, очевидно, в отделе кадров мой рабочий телефон, он принялся мне названивать. Сотрудницы-соседки по комнате, будучи, естественно, не в курсе происходящего, получали большое удовольствие, выслушивая мои с ним телефонные беседы, и комментировали в том смысле, что я слишком сурово обхожусь с «несчастным поклонником», и почему бы мне с ним не встретиться, если он так хочет. В гробу я видала таких «поклонников»!

Однажды мы с компанией, которую я к тому времени уже завела «на горке», поехали в Битцево, просто отдохнуть на природе и устроить небольшой пикник. Едва мы достали волейбольный мяч, из леса стройными рядами вышли несколько одинаковых молодых людей высокого роста и предложили нам сыграть. Таким образом, две спонтанные волейбольные команды образовались в данном случае отнюдь не случайным образом. Как мы играли! Наверно, никто из нас до того ни разу в жизни настолько не выкладывался в спортивной игре. Это был настоящий бой. Но, к сожалению, они победили, хотя и не с таким уж большим отрывом. Все-таки у них, наверно, проводились на работе тренировки, а может быть, против нас специально выставили сборную московского КГБ по волейболу... А после этой прогулки раздался очередной звонок от моего «куратора»: «Имейте в виду, если я еще хотя бы раз увижу вас в спортивной форме в районе Битцевского лесопарка, пеняйте на себя!»

Эта история хорошо иллюстрирует обстановку, в которой мы жили. Устроить пикник, конечно, теоретически никто не мог запретить, но при этом постоянно ощущалось и навязывалось присутствие Старшего Брата.

А к Авигдору Левиту милиция стала приходить через урок. Нам устроили настоящую «войну нервов».

В эти дни я однажды столкнулась случайно в метро с Марком. Он спросил меня: «Почему они тебе звонят?» — «Откуда я знаю? Узнали телефон и звонят. Да уже давно не звонили, надеюсь, наконец, отстанут». — «Ты не должна была допустить, чтобы они тебе вообще звонили!»— «Интересно, как это? Что тут от меня зависит?» — «Есть способ их отвадить. Разговаривать с ними можно только по определенной системе, которая описана в книгах Альбрехта. Я тебе дам почитать».

«Система» Альбрехта избавляла неоднократно в будущем меня, как и многих других, от сомнительного удовольствия вести беспредметные беседы с «кураторам». Она состояла из нескольких пунктов. Прежде всего, у господина, выразившего желание с тобой «беседовать», нужно было попросить предъявить повестку, которой ты вызываешься свидетелем по чьему-то конкретному делу. Нет такой повестки? Просто поговорить? Вот между собой и говорите. На этом, в принципе, можно встать и уйти, и, по закону, у них не будет ни малейшего права тебя задерживать. В случае если они повестку заготовили по всем правилам, дальше нужно было требовать их рабочие удостоверения (и тщательно переписывать в блокнотик фамилии и должности). Если и этот «экзамен» они проходили безропотно, нужно было осведомиться, а где же протокол… Там были еще и другие пункты, но практически дальше этой стадии дело обычно не заходило.

«Система» оказалась истинным спасением, настоящей палочкой-выручалочкой. В ответ на очередной звонок «куратора» мне на работу я произнесла: «Если вы желаете со мной общаться, высылайте мне повестку свидетелем по делу. Кстати, а по чьему делу я у вас прохожу?». После этой тирады на другом конце провода послышался разочарованный стон, и меня надолго оставили в покое.

Очевидно, в качестве компенсации за пережитую нервотрепку Марк привел меня однажды на так называемый «дибур», и дальше я уже старалась не пропускать ни одного подобного мероприятия. «Дибурами» назывались тщательно законспирированные встречи учителей иврита, на которых часто присутствовали гости-израильтяне. В данном случае я говорю о «тщательной конспирации» без всякой иронии — обычно заранее ни одному человеку не было известно, где будет проходить очередная встреча, — решение об этом принималось накануне, в субботу вечером «на горке». «Дибуры» обычно проходили на квартирах Левы Городецкого или Миши Некрасова, а иногда у Жени Гречановского. Не всегда у нас были заграничные гости, чаще мы просто слушали сообщения кого-то из постоянных участников. Но если появлялись иностранцы, сценарий сразу же менялся. Иногда это были люди, которые приезжали к нам с подготовленными лекциями или выступлениями. Но часто гостями оказывались обычные израильтяне, не побоявшиеся сунуть голову в самое логово монстра. Из них я помню одну киббуцницу, совсем молодую румяную девушку, внешность которой просто олицетворяла собой юность и здоровье. Мы, бледные дети севера, таращились на нее как на воплощение свободы, радости и беспечности. «Таращились» конечно, в основном, преподаватели иврита мужского пола, а я только прикидывала, что такого эффекта не достигнешь никакими румянами, потому что, чтобы так выглядеть, нужно вырасти на свободе. А еще помню одну француженку, точнее, французскую еврейку по имени Лидия, от которой весь мужской состав «дибура» был просто физически не в состоянии отвести глаз. Так и сидели кружком вокруг этого центра притяжения, беседуя на иврите (который, собственно, и был целью) с этой легкой, свободной, грациозной феей. А я опять думала о том, что феи растут только на свободе, а в нашем климате чахнут. Подобная женщина на улицах Москвы была бы чуждым элементом, инопланетянкой, да и опасно ей было бы вообще по Москве ходить… Кстати, в те годы была история с одной иностранкой, храброй женщиной, приехавшей в гости к московским отказниками и решившей в качестве экскурсии посетить метро. Когда толпа ее закрутила и понесла в совсем не нужном ей направлении, с ней случилась настоящая истерика. Ее пришлось спасать и откачивать…

Моя жизнь, тем временем, приближалась к поворотному пункту. Мне уже было более чем ясно, что я собираюсь ехать в Израиль, и других вариантов для меня не существует. И тогда я решилась на разговор с родителями, и, как ни странно, довольно легко получила их благословение. Но с одним условием…

Жизнь на «горке» текла своим чередом. Общались, обменивались новостями о том, что пишут из Израиля и из Америки. Компания не была однородной — кроме учителей иврита, существовали группы тех, кто изучал Тору, а также несколько обычных веселых молодежных компаний. Я по-прежнему ездила туда по вечерам в субботу, и по-прежнему посещала «дибуры».

А у меня на работе все переменилось. Моя начальница стала разговаривать со мной очень сухо. Одновременно возник приказ, в котором мне объявлялся выговор за опоздание. Опаздывала я, надо сказать, не больше и не меньше других, скорее даже меньше.

И, тем не менее, я знала, что еще на протяжении полутора лет никакая опасность с этой стороны мне не угрожает. Законы в СССР существовали, и они не менялись по мере надобности, как это происходит в последнее время там, где я сейчас живу. Надо сказать, что эту самую неизменность записанных на бумаге законов отказники научились в какой-то мере использовать для своих целей. Парадоксальным образом эти законы иногда по-настоящему служили защитой. В данном случае, это выражалось в том, что, поскольку я была «молодым специалистом», до тех пор, пока я не перестану им быть (то есть на протяжении трех лет со дня поступления на работу), уволить меня не могли.

Тем временем, пора было предпринять какие-то конкретные шаги по направлению к цели, а именно — подать документы на выезд.

Мама готова была отпустить меня в Израиль. О событиях моей бурной жизни она знала ровно столько, сколько нельзя было от нее скрыть. Но, конечно же, она чувствовала, что тормозить уже поздно. Она только боялась отпускать меня одну. С мужем — пожалуйста.

Я и сама понимала, что отъезд, да и просто подача документов на выезд — событие слишком серьезное для того, чтобы оставаться на уровне игры. К тому моменту в поле зрения обретались два претендента на мою руку и сердце, я же сама вообще-то была склонна еще некоторое время потратить на поиски принца на белом коне. Но события складывались так, что нужно было, наконец, начинать строить свою жизнь всерьез. Выбор был сделан, и на свет появилась новая семья — Мирьям и Барух Яниковы (мы с самого начала стали называть друг друга этими новыми именами).

Я знаю несколько «отказных» семей, существовавших как одно целое, прошедших весь этот кошмарный период бок о бок и сохранивших человеческое достоинство в немалой степени за счет этой взаимоподдержки и безусловной уверенности в том, что тебе есть на кого опереться. А затем, когда цель их борьбы была достигнута — не выдержавших проверки свободной и нормальной жизнью. В Израиле эти семьи распались. Просто выполнили свое предназначение... Это произошло и с моей собственной семьей.

Но тогда, в 1981 году, казалось, что прорваться мы сможем только вдвоем — и так оно и было на самом деле. Из нас получился эдакий небольшой взаимодополняющий коллектив — муж был экстравертным и общительным, а я наводила порядок в нашей многосторонней деятельности. Летом 1985 года, внезапно чудом перенесшись из призывно распахнувшей для каждого из нас свои казематы Москвы в горный и почти небесный Иерусалим, в первые наши дни в Израиле, мы говорили друг другу, что поодиночке это бы у нас не получилось, — и это была абсолютная правда.

Мы сыграли свадьбу, пригласив на нее всю «горку». А затем принялись обустраивать свою молодую жизнь. Прежде всего, мы справедливо полагали, что заслужили свадебное путешествие, поэтому решили съездить летом в Одессу, где у меня были родственники. Узнав об этом, одна из завсегдатаев «горки» снабдила нас записками с приветами, которые следовало передать ее одесским знакомым.

Деньги на поездку мы добыли, кстати, при помощи настоящего «частного бизнеса». Конечно, в нашей ситуации это было крайне неразумно, но выхода не было. Мой муж очень хорошо фотографировал, а я срочно освоила «специальность» осветителя, то есть держателя галогенной лампы. Мы звонили в квартиры и предлагали сделать съемку детей. Карточки печатали сами в спешно оборудованной домашней лаборатории. Получалось очень хорошо, растроганные родители покупали обычно все двадцать пять снимков, которые мы приносили. За две недели мы заработали триста рублей, что по тем временам составляло три инженерские зарплаты.

И вот, прибыв в чудесный приморский город и скинув чемоданы у родственников, мы решили первым делом выполнить поручение, чтобы потом со спокойной совестью месяц валяться на пляже… Но, как говорится, человек предполагает, а Б-г располагает. В данном случае Он имел совершенно определенные планы по поводу того, как расположить дальнейшие события нашей жизни. Конечно же, тем запалом и той энергией, которой мы были переполнены, нельзя было пренебречь. Мы и сами понимали, что вряд ли наша жизнь будет спокойной, да и, в общем-то, покоя и не искали… Короче, до пляжа в том сезоне мы не добрались.

Итак, мы отправились по гостям. Нам предстояло посетить несколько незнакомых семей и передать им привезенные приветы.

Моя мама сшила мне к тому лету совершенно потрясающий гардероб, и поэтому моя одежда выгодно отличалась от того, что носили среднестатистические одесские граждане. Кроме того, я была в соломенной шляпке… Зачем я это все уточняю? Сейчас станет понятно. Итак, мы пришли по первому адресу. Мы сидели на веранде и общались с молодым человеком по имени Феликс, которому предназначался привет от нашей знакомой. Через десять минут в дверь заглянула его мама, окинула нас взглядом, нахмурилась и сурово приказала сыну выйти к ней на минуточку. Когда он вернулся, его просто трясло от смеха. «Знаете, что она мне сказала? Если к нам в дом еще раз придут иностранцы, чтобы я пенял на себя!» — «Ну и что, ты же объяснил ей, что мы никакие не иностранцы?» — «Да, все в порядке. Дело в том, что она слишком напугана». — «А у тебя часто бывают иностранцы?» — «Бывают… Но еще чаще они бывают у Непомнящих. Пойдемте, это здесь недалеко, я вас с ними познакомлю».

Это было очень кстати, потому что еще один «привет» мы должны были отнести как раз этим самым Непомнящим.

Мужчина, открывший нам дверь, впустил нас, неуверенно сказал «шалом» и посмотрел на Феликса. Тот расхохотался и пояснил, что с нами вполне можно по-русски.

Потом мы сидели и разговаривали с Меиром Непомнящим. Остальных членов семьи дома не было, они ожидались с минуты на минуту. Мы слушали хозяина, а он говорил только об одном — о том, чем сам был в данный момент переполнен. Только что, чудом получив разрешение на выезд, в Израиль уехали их друзья, Шая Гиссер и его мама Элла. Это потрясающие люди! Как жаль, ребята, — говорил он, — что вы опоздали всего на несколько дней и не смогли с ними познакомиться!

Целый час мы выслушивали рассказ о Шае и Элле. Меир просто больше ни о чем не мог говорить. И, конечно же, мы тоже уже жалели, что не успели увидеть этих чудесных людей. (Мы пока еще не знали, что до встречи с ними нам оставалось всего три года…)

А потом раздался звонок в дверь, и комната вдруг сразу заполнилась большим количеством молодых людей. Центр группы составляла очень красивая девушка, похожая на хозяина квартиры. Стоит ли говорить, что все они поначалу молча уставились на нас, мучительно вспоминая английские и ивритские слова… Когда недоразумение в очередной раз было выяснено, мы приступили к знакомству.

Девушка оказалась дочерью Меира Эдой. Она сама, ее родители Меир и Хана, а также некоторые из ребят, составлявших ее свиту, впоследствии заняли очень большое место в моей душе и в моей жизни.

Можно сказать, что именно они эту мою жизнь и поставили на правильные рельсы…

Семья Непомнящих

Передо мной лежит брошюра, на обложке которой написано: «Материалы Самиздата. Радио Свобода. Выпуск #36/84, 12 ноября 1984 года». Естественно, она попала ко мне в руки уже после приезда в Израиль. В ней, наряду с двумя материалами Валерии Новодворской, помещена статья «неизвестного автора». Эта же статья была частично перепечатана в израильском журнале «Круг» (#390) под чужой фамилией.

Эта статья написана мной. Заголовок у нее очень эмоциональный, сейчас я бы себе такого не позволила, внутренний цензор включился бы и потребовал соблюсти меру в интересах литературного стиля. Но тогда, когда я это писала, мне было совсем не до стиля. Мне было важно, чтобы кто-то услышал мой крик.

Статья называется: «Повторите ли вы роковые ошибки недавнего прошлого? Обращение к зарубежным читателям». Под событиями «недавнего прошлого» имелся в виду именно Холокост, и ничто иное. Под «ошибками» — молчание Запада, от которого мы ждали помощи. Большую часть статьи занимает описание одесских событий 1983-1984 года.

Я буду пользоваться здесь цитатами из этой статьи. Таким образом, получится мост между той реальностью и сегодняшним днем.

С цитаты и начнем.

Город стоял на берегу моря. В летние месяцы его пляжи, рынки и кафе заполнялись курортниками, и солнце взбиралось почти до самого зенита. Его добрую славу поддерживало местное население, по традиции очень разговорчивое и доброжелательное. Это был веселый город. Он стал почти символом острого юмора и родиной разошедшихся по всему миру мелодий. Соль моря, смешанный с ракушками и галькой песок пляжей и едва уловимый дух странствий и встреч, поддерживаемый реминисценциями из прошлого — огнями в порту, песнями, говором и манерами местных жителей, у которых вы спросили, как пройти на рынок (вам не только объяснят по крайней мере пять способов, но еще в буквальном смысле догонят и добавят шестой), — все вместе давало прекрасную разрядку и отдых приезжим...

В городе издавно большой процент населения составляли евреи, в известной степени определившие его характер и особенности городского фольклора. Но и город, в свою очередь, наложил на них свой отпечаток, и поэтому они были оптимистами и отличались просто небывалым гостеприимством и особым даже среди евреев ощущением родственных уз, связывающих их с каждым представителем их народа.

Евреи учили Тору, собирались вместе на субботы и праздники, и чаще всего — в одном из самых гостеприимных и притягательных домов, где жила семья, о которой у нас пойдет речь.

На их фотографии двадцатилетней давности очень красивый молодой отец и прелестная, грациозная, с чудесным лицом мать не могут наглядеться на своего годовалого ребенка. Сейчас эта фотография лежит у них в ящике, а из-за стекол книжных полок смотрят многочисленные лица их друзей из многих городов, ибо те, кто хоть раз побывал в этом доме — а заходят знакомиться сюда запросто, по совету тех, кто здесь уже был, — чаще всего сразу же становятся друзьями. Здесь к вам отнесутся как к родным, накормят, уложат спать, если у вас нет пристанища. Хозяин расскажет вам о последних событиях, как будто вы уже были здесь недавно и знаете всю предысторию и всех действующих лиц — и через десять минут вам покажется, что вы их действительно знаете. Он покажет фотографии, письма, и вы незаметно войдете в круг их забот и радостей, и станете здесь своим. А потом к рассказу подключится обаятельная хозяйка, и всем действующим лицам, пропустив их через свое любящее сердце, придаст какой-то милый, чуть ироничный, но очень доброжелательный характер и оттенок. И персонажи, фигурирующие в рассказах, оживут, а может случится, и тут же позвонят в дверь, потому что есть же счастливцы, которые живут с этой семьей в одном городе и могут заходить к ним хоть каждый день... Но погодите, еще не все. Еще есть та крошка с фотографии, а ныне взрослая дочь, красавица и редкая умница, до предела честная и скромная и при этом отнюдь не обделенная ни чувством юмора, ни открытым характером, обладающая обаянием под стать материнскому и совестью, которая для каждого может служить камертоном, чтобы выверять свои поступки и намерения... И, конечно же, у нее есть жених, ведь кто-то должен вытащить счастливый билет...

Пора дать имена городу и действующим лицам. Итак, читатель, вам была предложена прогулка по Одессе, и мы с вами зашли в гости к Меиру и Хане Непомнящим и их дочери Эде, у которой есть жених Яша Левин.

Не совсем характерный текст для брошюры Самиздата и Радио «Свобода», правда? Но я не могла тогда писать иначе. Я так сильно полюбила эту семью, и я должна была дать выход своим чувствам, прежде чем приступить к описанию событий...

В октябре 1979 года, с момента подачи документов на выезд, Хана и Меир остались без работы. В 1980 году у них в квартире прошел первый обыск, после чего их всех вызывали на «беседы» в КГБ. Во время этих бесед на столе непринужденно лежал пистолет. Их ожидало еще два обыска, в июне 1982 и мае 1983 года. На обысках изымались учебники иврита, фотографии, письма, и вся «добыча» делилась на две категории — «националистическое» и «антисоветское», причем рецепты еврейской кухни были отнесены к первой категории, а пасхальная агада — ко второй. В квартире навсегда отключили телефон, к ним не доходили письма, даже отправленные в пределах Советского Союза. В местной прессе появилась базарная по форме и социалистическая по содержанию статья, где вся семья обливалась грязью и площадной руганью. В квартиру постоянно ломились то участковые, то «добровольные народные дружинники», иногда в пьяном виде. Однажды, когда Хана была дома одна, они попытались сломать дверь. После второго обыска Эду увезли в участок и продержали там три с половиной часа, в течение которых мать и отец приготовились к самому худшему. На очередной «беседе» у нее отбрали паспорт и полгода не возвращали его...

У Яши Левина не принимали в одесском ОВИРе документы на выезд. Он пережил пять обысков и, как было подсчитано его друзьями, более двадцати «бесед» — эти «беседы» проводились циклами по несколько дней подряд, его увозили в КГБ с работы, угрожали, кричали, били, держали по 10 часов без пищи, издевались над его привязанностью к Эде и обещали, если он на ней женится, арестовать ее и бросить в камеру к уголовникам. От него требовали показаний на семью Непомнящих и их друзей, предлагали прекратить посещения этого дома.

Но пока, в тот день, когда мы впервые переступили порог этой квартиры, еще почти ничего не произошло. Скажем так, половина описанных выше событий была позади, а половина — впереди. Мы видели перед собой еврейскую семью, вернувшуюся к соблюдению традиций и ставшую центром притяжения для очень многих своих старых и новых друзей.

Мы попали в этот дом — и пропали в нем. Наши родственники, у которых мы остановились, нас фактически не видели. Море мы тоже обделили вниманием, несмотря на его сильную притягательность для москвичей. Для нас образовался другой центр притяжения, с которым ничто из обыденной, прошлой жизни спорить не могло. Мы участвовали в уроках Торы в доме Непомнящих, отмечали вместе Рош а-Шана (дело было в сентябре), вместе провели Йом-Кипур в одесской синагоге (ну да, старики и старушки там традиционно приняли нас за иностранцев, а что?)

На субботы в доме Непомнящих собиралось множество народа, и лучшие свои часы в этой квартире я провела в обществе Ханы и Эды на кухне, накануне субботних и праздничных трапез, по мере своих возможностей участвуя в суете — подготовке к приему большого количества гостей. Для них эта предпраздничная суета была уже привычной. А я впервые окунулась в атмосферу традиции — и «пропала». Устоять перед такими учителями было невозможно. Я стала благодарной ученицей Ханы и Эды, и они мне объясняли, как вести кошерную кухню и проводить субботу. А главное, они давали пример нравственности — и не в обычном понимании этого слова, а в понимании еврейской традиции, пропущенном через собственную обостренную совесть.

Какими словами еще мне рассказать о тебе, Эдочка? Что добавить к эпитетам, описывающим тебя прежнюю, счастливую? Только то, что еще более усилился свет, который испускает твоя душа? В чем ты винишь себя? В том, что дала место в своем сердце счастью и чуть-чуть ослабила туго натянутую тетиву ежесекундного служения Б-гу, только Б-гу? Что отложила что-то на потом, на после свадьбы, на будущую размеренную жизнь, а пока допустила в душу чистую радость?.. Стрела и сорвалась. Так считаешь ты. А он, послуживший этому причиной, в свою очередь сознает свою вину перед тобой. И вы разделяете это ощущение вины — через разлуку, через колючую проволоку и тюремные стены, — вины своей перед судьбой, а не судьбы перед вами, свою вину перед Б-гом, а не темных исполнителей воли злого начала перед вами, свою вину в том, что собственным счастьем расчистили этим силам путь. Что обратили свои сердца друг к другу и этим отняли часть от служения Б-гу. А те, кто вас разлучил — просто слепые орудия... Это — твое объяснение, Эдочка...

Остается только добавить, что Яша Левин был арестован по обвинению в «клевете на советский строй» через год после описываемых здесь событий. Это произошло внезапно, за неделю до их свадьбы. Эда не дождалась его в магазине, где они договорились встретиться, чтобы вместе купить ей белые туфли...

Мы возвращались в Москву, с трудом вырвавшись из чудесного водоворота, в который попали, и отрываясь от наших новых друзей. Хана, Меир, Эда, Яша, Давид Шехтер с женой Аней, Валерик Лемельман и его мама Гертруда, Полина — художница, которая умела вырезать ножницами из бумаги волшебные «мизрахи», приезжавшая на субботы к Непомнящим на поезде из Молдавии... И еще — Шая Гиссер и его мама Элла, с которыми мы не успели увидеться, но о которых наслушались так много, что создавалась полная иллюзия того, что и с ними мы знакомы... Нам предстояло вернуться сюда через год, и встретиться со всеми снова, в совсем уже не такой веселой обстановке...

А пока что в Москве мы попали из огня да в полымя.

Во Владимире состоялся суд над арестованным год назад Иосифом Бегуном, с которым моего мужа связывала старая дружба, начавшаяся при необычных обстоятельствах — впрочем, это отдельная история, о ней, может быть, как-нибудь в другой раз. Итак, мы собрались на суд... Я не буду здесь описывать подробно это действо. Это был обычный политический процесс, со всеми сопровождавшими его атрибутами. Но я подобное приключение — попытку попасть в зал суда, в который не пускали — переживала впервые. Помню электричку, гостиницу, заснеженный Владимир с золотыми куполами и нас, небольшую кучку родственников и друзей, мечущихся от одной двери казенного строения к другой, в надежде попасть в зал, заблаговременно занятый целиком «представителями общественности», так, что в нем не нашлось места не только для нас, но также и для жены подсудимого и для его сына. В моем архиве есть сохраненное благодаря тем же «Материалам Самиздата» заявление с требованием допустить нас на провозглашение приговора. Оно подписано родными Иосифа — его женой и сыном, а также Асей Лащивер, Левой Городецким и нами. Эта требование было удовлетворено только по отношению к Боре, сыну Бегуна. Он попал в зал суда, пронеся в кармане крошечный магнитофон. На входе его пытались обыскать, но он так энергично возмутился, что его оставили в покое. Отчаянный замысел удался, практически весь текст приговора, занявший при перепечатке десятки страниц, оказался в нашем распоряжении. Я печатала его ночью в нашей квартире, после утомительного и долгого пути домой, и ребята — Боря Бегун и мой муж Барух — помогали мне расшифровывать некачественную запись. Назавтра этот текст был уже на Западе.

А тем временем мы завели в Москве новые знакомства, по наводке наших одесских друзей. Зимой, в декабре, я вторично пережила приятные предсвадебные хлопоты, поскольку выяснилось, что приличную еврейскую пару должна соединять не только печать, которую ставят в паспорт в ЗАГСе. И вот в декабре 1983 года, через год после официальной свадьбы, в квартире Валерия Прохоровского состоялась наша хупа, организованная московским ХАБАДом (представьте себе, ни о какой кока-коле тогда еще в России и не слышали, а ХАБАД был! И был он всегда!). Выглядело все необычайно романтично, учитывая, что под окнами переполненной гостями квартиры дежурили две черные «Волги»...

Во второе свое «свадебное путешествие» мы собрались в Ленинград.

Ситуация повторялась: нам было поручено передать несколько «приветов». И вот, побродив по заснеженному городу, любимому мною не меньше Москвы, в которой я родилась, и успев даже съездить в Петергоф (мы как чувствовали, что может повториться одесская история, и все, что мы не успеем сделать до знакомства с ленинградским «отказом», мы уже не сделаем вообще!), мы позвонили по телефону-автомату по первому из имеющихся у нас телефонов — семье Утевских. Слова, которые мы услышали в трубке, были такими: «А, спасибо за привет. Как у них дела? Да ладно, вам самим-то есть где провести шабат? Нет? Ну так вы еще к нам успеете!» До субботы, действительно, оставалось часа три. Мы позвонили родственникам и попросили их за нас не волноваться и не ждать...

...Мы ездили в Питер еще несколько раз на протяжении короткого времени. Однажды мы свалились на голову очередной «отказной» семье, с очередным поручением из Москвы. Быстро выполнив это поручение, мы тут же собрались домой, поскольку объявляться у своих родственников мы на этот раз уже не могли, чтобы их не подводить. Но в Москву нас не отпустили. Вместо этого мы попали в дом к Изе Когану...

Девятилетная девочка, открывшая нам дверь — средняя дочь Изи и Софы — была необычайно серьезна, внутренне собрана и просто невероятно красива, она казалась сошедшей со средневекового портрета. Такими были, впрочем, все девочки из этого семейства. Когда мы пришли, женская часть семьи была очень занята — они кошеровали большую порцию мяса, предназначенного для членов ленинградской еврейской общины. Изя Коган был резником.

Атмосфера в этой семье напоминала ту, с которой мы познакомились в доме Непомнящих. Только в том и в другом случае сам город накладывал на своих жителей особый отпечаток. В Питере не было безграничных шуток и веселья. Зато здесь присутствовала некая утонченность, свойственная жителям «северной столицы». Вкупе с духом еврейской традиции, она и создала особый отпечаток, который лежал на всех предметах в доме, а также тот неповторимый внутренний свет, который освещал прекрасные и тонкие лица хозяйки дома и ее дочерей.

Но главное впечатление от этого дома ждало меня впереди. Утром, еще не проснувшись, на самой границе сна и яви, я почувствовала, что подслушиваю какой-то разговор. Самое удивительное было то, что те, кто этот разговор вели, казалось, стояли по разные стороны некоего порога, но при этом прекрасно друг друга слышали. Я опять задремала, раньше, чем мое сознание успело добраться до яви, и увидела этот порог — он был ярко освещен, и, что самое удивительное, — было совсем непонятно, что именно разделяет эта распахнутая дверь. По обе ее стороны был тот же яркий свет... А разговор продолжался. Я слушала его долго, не вникая в слова. Потом какая-то сила все же потянула меня к утру, к пробуждению. Постепенно я начала понимать, что просыпаюсь в гостях, в питерской квартире, а разговор, который я слышала, доносится из соседней комнаты. Вернее, там был только один из собеседников, а второго я больше слышать не могла, и это было невероятной потерей... В соседней комнате, за стеной, хозяин дома читал утреннюю молитву. Но я-то знала, — мне случайно удалось подслушать, — что это не монолог, а разговор...

Тем временем, у нас остро встал вопрос добывания средств к сущестованию. С работы я благополучно уволились — благополучно, потому что мне удалось опередить зазевавшийся отдел кадров, который успел издать только два приказа о моих несуществующих опозданиях и прогулах, а с третьим замешкался. После третьего приказа меня уволили бы по статье, к чему дело и шло. В тот день, когда я перестала быть «молодым специалистом», в восемь тридцать утра, я стояла в отделе кадров с заявлением об увольнении в руках. Так мне удалось уйти якобы «по собственному желанию», что давало надежду на нахождение новой работы.

Мои друзья активно взялись мне помогать. С их помощью я была вызвана на собеседование в несколько НИИ и проектных институтов. В двух из них меня собрались принимать на работу, несмотря на пятый пункт, но через день таинственным образом передумали. Еще в одном начальство восприняло меня, как дар небес, поскольку у них в этот момент начали внедрять как раз то, чем я занималась на предыдущей работе, а специалистов в этой области не имелось. Мне велено было выходить на работу немедленно, можно с завтрашнего дня... Назавтра, прежде чем выходить, я все же позвонила начальнику еще раз. И что бы вы думали? Ну конечно, он тоже передумал... Мне, в общем, было понятно, что происходит, и через некоторое время я получила доказательства того, что мои предположения верны. Еще в одном месте, где меня тоже вроде бы взяли и велели немедленно выходить, а назавтра передумали, я разговорила секретаршу, которая все мне объяснила, потому что сама еще не успела оправиться от шока. «К нам позвонили и велели вас не брать! — сказала она. — Что же вы им такого сделали?» Хотела бы я сама знать, что же я им такого сделала. Это была обычная мелочная месть, которая в буквальном смысле слова оставила нас без куска хлеба, поскольку мой муж в своих поисках работы столкнулся с аналогичными явлениями.

Одна моя подруга научила меня варить суп из лесных травок — сныти и крапивы. Мы снимали квартиру на Ярославском шоссе рядом с лесом, и я ходила эти травки собирать. Еще у нас был дома запас вермишели. По выходным мы отъедались у родителей. Однажды в лесу, где я собирала травки для супа, я обнаружила следы чужого пикника. Вокруг затушенного костра валялось несколько сырых картофелин. Попробуйте вообразить мое счастье! И мой вид, когда я открыла дверь мужу, вернувшемуся с очередных поисков заработка, и радостно сказала ему: «У нас сегодня суп с картошкой!»

Спасение пришло оттуда, откуда и должно было прийти. Я наконец-то нашла работу — воспитательницей в подпольном еврейском детском садике. Проблема заработка решилась, да и работа мне нравилась. Садик располагался в съемной квартире, и группа состояла из шестерых детей от четырех до шести лет. Утром я кормила их завтраком и гуляла с ними, затем мы обедали, а на обед подавались вкусности, которые готовила Чарна Насоновна, замечательная старенькая хабадница, учившая меня по ходу дела премудростям еврейской кухни. После тихого часа в садике становилось весело, потому что приходили ребята и девушки, ведущие у детей различные кружки — Тору, рисование, драмстудию и т.д.

Одновременно с этой работой я занималась перепечаткой на машинке материалов для «Хроники текущих событий» — эту деятельность координировала Ася Лащивер. Ира, дочка Аси, вела у нас в садике один из кружков.

Про эту семью отдельно можно было бы рассказывать очень долго. Они пережили такое количество обысков, что, кажется, воспринимали их уже давно, как жизненные будни. Я приведу здесь только один рассказ. Когда к ним нагрянули с очередным неожиданным обыском, у них дома находилось достаточное количество материалов, которые, собственно, и составляли цель обыскивающих. Ира была в это время еще школьницей. Пока она сидела и думала, что делать, один из милиционеров обратил на нее внимание и спросил: «Девочка, а ты чего в школу не пошла?» — «А вы что, мой директор?» — огрызнулась Ира. После чего решила, что «в школу», действительно, стоит сходить. Она встала, взяла портфель, практически на глазах у обыскивающих, которые ничего не заподозрили, потому что не ожидали такого «подвоха», набила его «запрещенной литературой» и документами для «Хроники», и спокойно вышла из квартиры. Через короткое время, оставив портфель в надежном месте, она вернулась домой. На этом обыске ничего особенного обнаружено не было... Конечно же, всех членов семьи без конца таскали на «беседы» в КГБ. Однажды у Ириного отца во время такой «беседы» спросили: «Мы выяснили, что ваша жена передает кое-что за границу — вам что-нибудь известно об этом?» — «Вы знаете, — ответил он, — я видел сегодня у нас холодильнике батон колбасы. Но я не думаю, что он был предназначен для передачи за границу.» Эта колбаса действительно предназначалась для передачи, но, конечно же, не за границу. Через этот дом проходила также помощь политзаключенным, здесь собирали для них продуктовые посылки.

Тем временем, мы получили возможность отдать некоторые «долги». Наша хупа в свое время прошла в чужой квартире. Но теперь у нас была своя собственная, хоть и съемная квартира. Именно у нас весной 1984 года состоялась хупа наших новых одесских друзей Давида и Ани Шехтер. На этой хупе произошло одно небольшое чудо, которое меня лично очень вдохновило. Нам не хватало десятого мужчины для миньяна. Мы ждали еще гостей, но они здорово задерживались. Время подгоняло, и в конце концов часть гостей отправились «в свободный полет» на поиски «десятого». Ушли они совсем недалеко. «Десятый» обнаружился буквально возле нашего подъезда. Он проходил мимо. Обычный незнакомый мужчина с собачкой. Да, похожий на еврея, наверняка, еврей... «Вы еврей?» — спросил мы у него. «Да, — последовал ответ. — А что, нужна помощь?» — «Нам не хватает одного человека для миньяна», — начал свою речь один из гостей и собрался ее продолжить, то есть начать объяснять «неграмотному» советскому еврею («грамотные» тогда уж точно на дороге не валялись и не гуляли с собачками рядом с нужным подъездом), что такое миньян... «Да я знаю, — тут же прервал его «десятый». — Подождите пять минут, я сбегаю домой за своим сидуром.» Количество московских евреев, у которых был дома сидур, составляло в то время совсем небольшое число, и все они знали друг друга... Он действительно вернулся через пять минут, и мы смогли провести обряд хупы. Этого человека я с тех пор больше не видела. Нет, не надо мне говорить, что он был нам «подослан» нашими кураторами — ведь заранее не было известно, что мы отправимся искать «десятого». А если даже и был? Тогда в данном случае с ним произошло нечто, подобное неприятностям Билама, который хотел было проклясть народ Израиля, да не вышло, а вышло, наоборот, благословить...

В этой же нашей квартире через год состоялся один из знаменитых московских «пуримшпилей». И вот этого нам уже не простили... Гебешники действовали быстро и решительно — хозяин квартиры был вызван аж из ГДР, где проходил службу. Его жена, ворвавшись в квартиру, окинула все злобным взглядом, прошипела что-то по поводу грязного пола (пол был мытый) и кинулась в ванную. Она включила кран, и, надо же так случиться, что именно в этот момент ЖЭК отключил ненадолго воду... «И воды у них в кране нет!» — провозгласила хозяйка патетически. После этого заявления мне пришлось срочно выскочить на улицу, чтобы не расхохотаться прямо у нее на глазах... Но смех смехом, а мы остались без жилья.

Впрочем, об этом речь пойдет дальше. А пока что, летом 1984 года, мы опять собрались ехать отдыхать, на этот раз в Ригу, точнее, в Юрмалу. Мы еще не знали, что ближайший год нашей жизни соединит в себе так много темного, а закончится ярким светом...

В Юрмале было хорошо. В Юрмале было море и были сосны. В Юрмале также были тенистые улицы с красивыми одноэтажными и двухэтажными домами, которые мы исследовали на предмет «вот такой дом мы себе в Израиле и построим». В Юрмале были и старые приятели, например, Лева Городецкий тоже отдыхал там в то лето. Короче, в Юрмале вполне можно было жить. Только не нам.

Мы в очередной раз не добрались до моря. На этот раз мы застряли в Риге у Тани Зуншайн. В ее квартире, где она осталась одна после ареста ее мужа Захара, мы занимались пересъемкой относящейся к его делу документации. Захар обвинялся в том, что «…изготовлял на пишущей машинке произведения в виде писем, заявлений и жалоб, в которых действия сотрудников ОВИР и других органов излагал в искаженном тенденциозном виде, утверждая, что в связи с отказом ему на выезд в Израиль в СССР не соблюдаются законы, имея при этом цель показать в отрицательном свете все стороны государственного и общественного строя в целом и работу отдельных государственных органов в частности… Изготовленные произведения Зуншайн по почте отправлял в различные государственные и общественные органы.» ((с) Уголовное дело #812000184).

Однажды, когда мы сидели в гостях у Балтеров, других рижских отказников, пришла Таня и с порога сообщила нам: «Ребята, у меня для вас плохие новости». Новости были хуже некуда. Выяснилось, что только что в Одессе арестован Яша Левин.

Мы и так собирались прямо из Риги ехать в Одессу — на свадьбу Эдочки и Яши. Но теперь пришлось сорваться раньше. В ту же Одессу. Но не на свадьбу…

В Одессе нас с порога огорошили еще одной новостью: арестован Саша Холмянский.

…Я уже писала, что среди отказа тех лет было «всякой твари по паре». Были такие, кто ухитрялся на этом своем отчаянном положении (и не только своем) делать бизнес. Конечно же, здесь было где руки погреть, потому что иностранцы, приезжавшие в гости, привозили и материальную помощь (естественно, не денежную, а в виде вещей, которые можно продать). Были и такие «руководители отказа», у которых эта помощь прилипала к рукам. Я не буду о них писать — не мой жанр.

А были другие. Были те, кто, не требуя никакой помощи, проворачивал в невероятно тяжелых и опасных условиях совершенно фантастическую по результативности работу. Таким был Саша Холмянский, организовавшей по всей российской глубинке разветвленную сеть курсов иврита. Во всех городах, как и в столице, преподавали по принципу «выучил сам — научи другого», а первую в городе группу обучали присланные московские учителя. Естественно, каждый охваченный этой сетью город снабжался учебной литературой, переснятой на фотобумаге.

Этим летом в Эстонии, в Выру, проходило что-то вроде «всесоюзного» семинара учеников иврита — естественно, сильно законспирированного. Именно там Сашу и арестовали.

Началось то ли с растоптанной клумбы, то ли с поломанного почтового ящика неподалеку от места, где жили участники семинара. Ничего другого поначалу им «приклеить» не удалось, да и клумба не имела к ним никакого отношения. Тем не менее, она послужила причиной четырехчасового обыска, на котором были изъяты учебники иврита, журналы «Израиль сегодня», книга «6.000.000 обвиняют» и магнитофон. После этого интеллигентного, скромного Сашу Холмянского арестовали на десять суток за «нецензурную брань и неподчинение властям». Этих десяти суток хватило для фабрикации гораздо более серьезного обвинения. В Москве провели волну обысков, на которых забирали учебники иврита. Один из обысков был в доме родителей Саши. Вначале он ничем не отличался от обычного. Добыча состояла из листка бумаги с телефоном секретаря голландского посольства, представлявшего в то время в СССР интересы Израиля, и карандашного рисунка, поясняющего, как добраться к посольству от метро. В протоколе сей пункт был зафиксирован так: «Телефон секретаря голландского посольства и схема подходов к нему». И вдруг в какой-то момент дружным строем, как по команде, производившие обыск направились к одному из стеллажей и возжелали его поднять. Когда это им удалось, глазам изумленных хозяев предстал пистолет «Вальтер» и патроны к нему. И тут «гости» разом заговорили: «Ну вот, это уже ближе к делу!», «Все что угодно ожидали здесь найти, но не это!». Казалось бы, после такой находки следовало удвоить тщательность поисков. Но нет, дальше играть не имело смысла. Незваные гости тут же стали собираться. Мама Саши успела внести в протокол слова: «Я не знаю, когда, кем и с какой целью сюда был принесен пистолет».

Еще один обыск состоялся в доме Юлика Эдельштейна, хотя в Эстонию он этим летом не ездил и к растоптанной клумбе никакого отношения иметь не мог. Здесь тоже поначалу добычей, складываемой на стол для последующего изъятия, оказались учебники и словари иврита. В соответствии с законом, который, как я уже упоминала, внешне соблюдался и не менялся (как мы видим, чтобы его обойти, нужно было принимать особые меры), все, что были издано до 1917 года, изъятию не подлежало. При этом, забрали книгу, вышедшую в 1925 году в Варшаве (очевидно, распространив туда советскую власть задним числом)… И вот, в какой-то момент наступил для обыскивающих их звездный час. Они обнаружили в буфете коробочку с «бсамим» — благовониями, которые используются в обряде «авдалы» — отделения Субботы от будней. Получив от хозяев пояснение о том, что собой представляет найденный предмет, «гости» оживились, двое из них, в том числе начальник, отправились беседовать на лестничную клетку. Они вернулись минут через двадцать, после чего один из них обнаружил большой интерес к подоконнику, порылся на нем и предъявил хозяевам «найденный» спичечный коробок с тремя спичками и еще чем-то, напоминавшем по виду камешек. «Странный камешек!» — заключили они. Еще через некоторое время в буфете был обнаружен пакет с табаком. «Странный табак!» — заключили «гости». Хозяева с тревогой наблюдали за накоплением на столе «странных» предметов. Юлик попросил пригласить эксперта, чтобы он подтвердил безобидную природу найденных «улик», но получил ответ: «Вы не такая фигура, чтобы вызывать к вам на дом эксперта». В протокол обыска камешек попал под наименованием «твердое пористое вещество темного цвета», а табак — как «порошок со слабым запахом»…

Оба — Саша Холмянский и Юлик Эдельштейн — вскоре получили сроки в 3 года. Саша — за подложенный «Вальтер», Юлик — за подброшенные «наркотики». Почему выбрали именно их? Оба они были учителями иврита, оба вернулись к религии и традиции своего народа. Оба обладали особыми качествами, привлекавшими к ним людей. Их арест нанес удар по очень большому количеству их друзей и единомышленников.

…Мы сидели в квартире Непомнящих, оглушенные и опустошенные. Собрались друзья, пришел Давид Шехтер. Мы решили сходить под окна тюрьмы, в которой находился Яша. Собрались — Эда, Хана, Давид и мы с мужем. Дорога пролегала через старое одесское еврейское кладбище, на месте которого городские власти начали сооружать парк, и для начала запустили на территорию экскаваторы. Под нашими ногами в нескольких местах лежали человеческие кости…

Потом мы бродили под стенами тюрьмы, и, конечно же, ничего не могли сделать для того, чтобы приблизиться к Яше. Позже, после того, как уже и Меир был арестован, мы были там еще раз… В эту осень, зиму и весну все наши поездки заворачивались в Одессу…

Слепая нежить, злая небыль.

Мы возвращаемся домой.

Какое праведное небо,

какое небо над тюрьмой!

Невозвращенная забота,

невоплощенная слеза,

оно скользнет у поворота

в друзей усталые глаза.

И завернутся в ржавый кокон

намордники ослепших окон,

свет искривится и сгорит

в безумном замкнутом манеже,

и зароится в устье нежить,

а вы останетесь — внутри...

(1984)

Из Одессы наш путь лежал в Молдавию, в Бендеры. В Бендерах жила Ида Нудель. Мы попали в дом с тенистым садом, где нас встретила гостеприимная хозяйка в сопровождении большой ласковой собаки. Казалось бы, рай на земле, в котором можно немного прийти в себя и отдохнуть душой... Но Ида говорила, что здесь можно прожить какое-то короткое время, будучи абсолютно счастливым от тишины, от работы в саду и чтения книг. Она же была здесь фактически заперта уже очень-очень долго. Конечно, к ней часто приезжали гости, но потом они возвращались в большой мир, а она опять оставалась одна. Когда она пыталась съездить в Одессу (три часа на поезде), ее «вызывали» и предлагали больше не предпринимать попыток покинуть город... Нет, она жила здесь «на воле», ибо слишком хороша Молдавия для советской ссылки. К тому времени она уже вышла из мест заключения. Попытавшись прописаться в Москве, то есть в своем родном городе, она попала в заколдованный круг: прописку не давали без работы, работу не давали без прописки. После того как она получила два предупреждения о проживании без прописки, она поехала поначалу в город Струнино в ста километрах от Москвы, прописалась там у местной жительницы и договорилась с ней о покупке дома. Однако же хозяйку немедленно вызвали куда следует и предупредили, что если она не прекратит общение с этой «политической» и не выгонит ее, то ее сын, находящийся в армии, может не вернуться домой. Естественно, Иде пришлось покинуть ее дом и опять пуститься в бегство (ее уже преследовали «за проживание без прописки»). После этого она попыталась прописаться у друзей в Прибалтике. Вначале она хотела найти там пристанище в гостинице, но ее выгнали оттуда из-за отсутствия штампа о прописке, после чего ей пришлось ночевать в овраге с бездомными. Бендеры, таким образом, были ее четвертой остановкой. И здесь судьба ей улыбнулась, хотя эта улыбка и была сквозь зубы. Как и в Струнино, она прописалась у хозяйки и занялась покупкой дома. Во время оформления этой покупки ее забрали в милицию, где долго проверяли на свет подлинность паспорта и прописки, и, вне себя от досады за ошибку местной паспортистки, поставившей столь долгожданный для Иды и злополучный для местных властей штамп, кричали и ругались: «Вам здесь делать нечего! Почему вы решили прописаться именно у нас? За что такая напасть?»

... После путешествия, растянувшегося на больший срок, чем мы планировали поначалу, мы наконец вернулись в Москву. Прошло совсем немного времени, и череда плохих новостей продолжилась. Однажды в субботу вечером в толпе у синагоги мы неожиданно столкнулись с Ханой Непомнящей. Она была в панике и в отчаянии: Меир, уехавший в Москву к друзьям, пропал, его нигде не могли найти. Это могло означать только одно... Так и оказалось. После нескольких дней поисков по всем следственным изоляторам Москвы и Одессы выяснилось, что прокуратура вообще-то, как и положено, сразу же направила семье извещение об аресте, но извещение это постигла обычная участь любой корреспонденции, посылаемой на адрес Непомнящих: оно попало совсем по другому адресу и лежало там три недели, пока разобрались...

В то самое время, когда Хана металась по Москве в отчаянных поисках мужа, я впервые столкнулась с человеческой подлостью в среде тех, кого до этого автоматически считала «своими» — кое-кому из родственников одного из арестованных пришло в голову попытаться добиться облегчения его доли довольно странным путем. Суть идеи была в том, что, поскольку участь «социально близких» в лагерях всегда была легче, то борьбу за тех, кто осужден по «бытовой» статье, необходимо отделить от борьбы за «политических», шедших по 70-й и 190-й. Вряд ли стоит пояснять, что для самих властей было совершенно не важно, какая именно статья была сфабрикована против конкретного учителя иврита — на самом деле, «политическими» были все. Сами ли родственники одного из тех, кому «повезло», дошли до этой мысли, или же им ее подсказали с целью перессорить родных и друзей заключенных между собой и предотвратить их объединение — не так уж важно…

...В Киеве нас приняли «с рук на руки» друзья Непомнящих — семья Михлиных. Они зашли за нами к Вершубским и повели гулять по Киеву, в котором мы были впервые в жизни. Этот город так и представляется мне с тех пор белым и снежным, а еще — охваченным, более того, буквально скованным страхом. После ареста Натана этот страх просто висел в воздухе. Киевский «отказ» затаился, все ждали беды...

Под конец импровизированной экскурсии мы с нашими новыми друзьями оказались в Бабьем Яре. И тут сместились времена. Отсюда казалось, что город темной громадой нависает над белым заснеженным оврагом-могилой, где лежат, конечно же, и мои дальние родственники, поскольку мой папа ведь из Украины, из Киева...

Я помню точно: ни отчаянья, ни страха,

лишь боль прощания, взгляд дула, неба взгляд.

Как трудно выбраться из этого оврага,

когда в подошвы ног вцепляется земля!

Нет, не земля, а это кровь струится к крови,

кровь, узнающая родных изгибы жил,

а сверху города огромное надгробье

нагромождает страха этажи.

Страх — порождение затравленной печали,

как алчный зритель, опоздавший на пожар...

Я помню точно, — ведь в меня уже стреляли, —

не страх терзал нас по дороге в Бабий Яр,

А только то, что неродившиеся внуки,

когда разбудит наша кровь их ото сна,

упрутся в этот страх, протягивая руки,

чтобы принять судьбу и имена...

(1984)

Тем временем, моя работа в детском садике закончилась, и надо было опять срочно искать заработок. Муж решил, что пришел срок освоить самую модную среди отказников профессию и попробовать себя в роли дворника. И тут как раз мы увидели объявление о том, что в одном ЖЭКе в районе метро Краснопресненская требуются дворники. Мы отправились туда. Я осталась ждать во дворе на лавочке, а муж пошел устраиваться на работу. Я относилась к этой затее скептически, поскольку у нас обоих уже имелся большой отрицательный опыт поисков работы. И вдруг Барух выходит из дверей ЖЭКа сияющий и еще издали кричит мне: «Мирька! Меня взяли! Иди теперь ты, и быстрее — им нужен еще экономист!»

Это было настоящее чудо. Меня действительно взяли туда экономистом, и нам обоим велели приступать к работе с завтрашнего дня. Все прошло гладко, видимо, КГБ на этот раз нас просто прозевало, или же решило смилостивиться и позволить заработать себе на жизнь. Ну, или же работа дворником и экономистом в ЖЭКе была в их глазах наказанием для нас... Мы же были ужасно рады. Нежданно-негадано в семье оказалось сразу две зарплаты — такой роскоши мы не знали давно.

Мы приступили к работе. Мужу пришлось нелегко: стояла зима, и требовалось скалывать ломом лед на большом участке. Но он был доволен. А я приступила к выписке нарядов на работу. С дворниками, большинство которых составляли девочки-татарки, зарабатывавшие московскую прописку, я подружилась. С техниками — тоже. Ничто не предвещало беды. И тем не менее, она едва не стряслась.

Опубликовано: 03.01.2005 Комментарии: 2 Поддержите сайт
Читайте еще:
Ошибка в тексте? Выделите ее и
нажмите Ctrl + Enter