Форпост для всех

Часть 1: Школа для Ицика

Ицик Рогов, а точнее, Ицхак-Мордехай бен Барух, 13-ти лет от роду, житель Петах-Тиквы, ни в коем случае не был ни лентяем, ни бездельником. Он был очень-очень хорошим мальчиком. В этом сходились и его мама, и все его школьные учителя и воспитатели.

Человек 13-ти лет от роду ищет себя. 13-летний мальчик, прогуливающий уроки, поскольку они нему неинтересны, не совершает этим никакого преступления. 13-летний ребенок вообще имеет право на личную свободу.

Так считал сам Ицик. Так думала втайне от него его мама, буквально заболевшая от почти ежедневных звонков директора школы посреди рабочего дня. Мало того, втайне от них обоих так же считал и сам директор школы, и Ицикин учитель, и даже все школьные психологи и советники.

Втайне от них всех ровно то же самое повторял про себя и инспектор от мэрии, который должен был сегодня своей властью принять крутые меры против прогульщика-рецидивиста. Да-да, направляясь домой к Ицику и его маме на заранее обусловленную встречу, он с досадой думал о том, что этот мальчик, с которым он уже успел познакомиться накануне, очень мил и вообще развит настолько, чтобы уже в таком раннем возрасте понять, что в школе по большому счету делать ему нечего. Но Рафаэль — так звали инспектора — ничего не мог поделать: в его обязанности входило напугать сегодня Ицика и его несчастную маму. Пугать их он собирался специальной ужасной школой-интернатом для малолетних преступников, в которую он по долгу службы забирает всех юных прогульщиков Петах-Тиквы.

Мама Ицика сидела дома, ждала Рафаэля и тихо плакала. Виновник ее страданий стоял рядом с ужасно виноватым видом. Они ждали неотвратимого, как судьба, звонка в дверь. И дождались.

Рафаэль вошел в квартиру, огляделся. Увидел накрытый белой скатерью стол, полки с книгами, портрет на стене... И зажмурился. Не от увиденного глазами, конечно, а от чего-то другого, что вдруг представилось его внутреннему взору по ему одному понятной аналогии с чем-то из увиденного.

Вновь открыв глаза, он перевел их на заплаканную женщину и виноватого мальчика, находящихся в гостинной. Сел на предложенный стул и, собравшись с мыслями, для начала описал своим жертвам, как и положено, все предстоящие им страдания. Да-да, обычная песня, спетая им неоднократно в подобной ситуации в десятках квартир подведомственной ему Петах-Тиквы. Закрытая школа-интернат для прогульщиков-рецидивистов, в которую он собирался прямо сейчас забрать несчастного Ицика, предстала перед мысленным взором измученной мамы настолько ярко, что она готова была разрыдаться в голос. Но… Это самое спасительное «но» прозвучало удивительно вовремя.

— Но! — сказал Рафаэль, и мама воспрянула, поняв, что еще не все потеряно. — Но если он исправится….

— Я исправлюсь! — поспешил вставить тут же малолетний преступник.

— Я не сомневаюсь, — вдруг улыбнулся Рафаэль, покосившись на портрет на стене. Улыбка изображенного на нем человека стала еще более лукавой, чем была, и, уловив практически невидимый кивок головой со стороны своего тайного собеседника, инспектор мэрии понял, что не ошибся. — Я хочу предложить вам для начала другую школу, гораздо лучше. Но если и там ничего не получится…

— Получится! — обрадовалась мама, и Ицик тоже усиленно закивал головой.

— Погодите. Вы же еще не знаете, о чем речь! — резонно заметил Рафаэль.

— Если там учатся нормальные дети, а не преступники-рецидивисты… — начала мама.

Инспектор поспешил ее успокоить:

— Нет-нет, как раз дети там как на подбор, выше всех похвал.

— Тогда лучше туда… Это нам подходит! — воскликнула мама.

— Погодите же. Я же вам еще ничего про эту школу не рассказал.

— Главное, что там не будет громил и наркоманов. Ведь не будет?

— Ну, это я вам гарантирую. Я же сказал, дети там учатся просто замечательные.

— А почему же вы берете туда Ицика? — вдруг опомнилась мама, засомневавшись в том, что жизнь на самом деле повернулась к ним лицом.

— Я получил знак, — улыбнулся инспектор.

— Какой знак?

— Знак, указывающий на то, что вашему сыну подходит эта школа. Но вы подождите радоваться. Я не сказал вам главного. А главное в том, что это тоже школа-интернат.

Мама заметно погрустнела, мальчик тоже. Они переглянулись.

— Ну, не надо расстраиваться. Его будут часто отпускать домой. Хотя эта школа находится далеко. Очень далеко. Гораздо дальше даже, чем тот закрытый интернат для преступников-прогульщиков-наркоманов, которого вы так боитесь.

— А как же он будет добираться оттуда домой? — испугалась мама.

— А там очень хорошее транспортное сообщение, — пояснил Рафаэль. — Очень-очень хорошее, — повторил он, и мама успокоилась, представив себе рейсовый лайнер-экспресс, отходящий от центральной автобусной станции Петах-Тиквы каждый пять минут.

Путь, сделавший прыжок

— Залезай, — скомандовал Рафаэль, когда машина, в которой он сидел спереди на пассажирском месте, поравнялась с ожидавшим на тротуаре мальчиком.

Ицик удивился и обрадовался. Он ждал уже десять минут на центральной петах-тиквинской автобусной станции. До этого момента он не знал, чего именно он ждал, но думал, что к нему подойдут и посадят в школьный автобус-развозку, который доставит его в новую школу. А оказалось, инспектор мэрии собирается его в первый раз отвести туда лично. Вот и хорошо. Ему очень нравился инспектор.

Он подхватил свою тяжелую сумку. Рафаэль, выйдя из машины, помог ему погрузить ее в багажник. Мальчик залез в машину и тогда только разглядел водителя, который показался ему немного странным и уж точно одетым не по погоде. На голове спутника инспектора оказалась меховая шапка, на ногах вообще какие-то войлочные сапоги без каблуков… Но долго раздумывать об одежде ему, как и любому мальчишке, было несвойственно. Вместо этого он отвернулся к окну. Он был рад тому, что рядом с ним находится Рафаэль, но одновременно ему было стыдно перед инспектором за свое поведение в прежней школе и за прогулы. Ведь он и на самом деле был хорошим мальчиком.

Улицы Петах-Тиквы остались позади, они выехали на шоссе. Ицику захотелось, чтобы их путь лег в сторону моря, а затем на север, может быть, в Хайфу, — вот было бы здорово, у него как раз в Хайфе живет друг… Но вскоре, вглядываясь в окно, он понял, что его мечтам не суждено сбыться. Впрочем, пожалеть об этом он не успел.

Рафаэль начал напевать хасидскую мелодию, и его странно одетый товарищ, сидящий за рулем, подхватил ее.

— Подпевай, — предложил инспектор мэрии мальчику и добавил странные слова: — водителю тогда легче будет.

Ицик смущенно улыбнулся и тихонечко подхватил напев. Конечно же, он знал эту мелодию, поскольку песню эту любит слушать на своем компьютере мама. Постепенно он разошелся и запел вместе со всеми в полный голос.

Песня, исполняемая тремя голосами — двумя мужским и одним мальчишеским — ширилась и заполняла, как казалось Ицику, весь мир. И с миром стали происходить удивительные вещи. Во-первых, он стал сначала двухцветным, черно-белым, а затем посерел и попрозрачнел. Ицик протер глаза и понял, что видит за стеклом снежный пейзаж. Да и стекла никакого нет… И холодно стало, ведь они совсем не закрыты от ветра. Они ехали по лесу, и в лесу этом лежал снег — как на Хермоне, где он однажды был на экскурсии.

Рафаэль залез в большую сумку, лежащую у него в ногах, и достал оттуда две странные куртки с мехом, а затем две шапки — точно такие же, как у возницы… Ну, что появится из сумки дальше, Ицик понял заранее и не ошибся: инспектор петах-тиквинской мэрии достал из своего запасника две пары войлочных сапог без каблуков и одну из них протянул мальчику. Тот не замедлил воспользоваться дарами по назначению. Он быстро надел и куртку, и шапку, и сапоги. Закончив натягивать левый сапог, — ногам было странно и очень тепло, — он поднял голову и увидел прямо впереди нечто, что его уже почти и не удивило.

Водитель больше не сидел за рулем машины. Он правил тремя крепкими лошадьми. А пассажиры — Рафаэль и сам Ицик — давно уже сидели прямо в телеге.

Ицик знал, что это такое. На иврите это называлось «кфицат ха-дерех», дословно — «прыжок пути», и раввины, цадики и мудрецы, которые жили в прошлом, запросто умели это делать.

Если я скажу, что Ицхак-Мордехай бен Барух совсем не испугался, я все же погрешу против истины. Но и утверждение о том, что он испугался очень сильно, было бы неправдой. То, что можно сказать о его чувствах в этот момент наверняка, — это то, что он вдруг ощутил себя очень счастливым.

Он посмотрел на Рафаэля. Тот подмигнул ему и ободряюще улыбнулся.

Но Ицик был серьезен. Обращаясь к своему спутнику, он произнес:

— Спасибо большое. Правда, спасибо. Я обещаю вам, что буду очень-очень хорошо учиться в этой школе!

Ицик, Йони и их мама

Маму Ицика звали странным русским именем Женя. Это было неудивительно, поскольку мама и папа когда-то давно, еще до рождения сыновей, приехали в Израиль из России. Папа сейчас жил отдельно от них в Иерусалиме, а Ицик с мамой и братом Йони — в Петах-Тикве.

Йони, а точнее Йонатан-Гирш бен Барух Рогов, был старше Ицика на полтора года. Он учился в школе-ешиве рядом с Петах-Тиквой, а перед этим закончил восьмой класс в другой школе, где ученики носили вязанные кипы. В нынешней же школе Йони почти все его одноклассники совсем недавно приехали из России, а это значит, что все они совсем-совсем недавно начали соблюдать еврейские традиции. Йони в этом смысле их сильно обогнал, поскольку родился в Израиле и с самого начала учился в религиозной школе, да и дома они все соблюдали. По субботам мама зажигала свечи, а кто-нибудь из мальчиков делал киддуш, потом, после омовения рук, разламывал и раздавал всем сидящим за столом — членам семьи и гостям — субботнюю халу. Затем, вгрызаясь в приготовленную в духовке курицу, наперебой излагали то, что узнали в школе по поводу событий недельной главы Торы. Мама тоже участвовала в обсуждении недельной главы, рассказывая о том, что она прочитала по этому поводу в Интернете на русском языке, или услышала от лектора на занятиях в городской общине. Таким образом, у них получалась развернутая картина, и персонажи, события и законы Торы представали перед ними сразу с нескольких сторон.

Каждый из членов их маленькой семьи, естественно, видел мир со своей собственной стороны. Йони, который в прежней своей школе часто ездил с одноклассниками в Хеврон, а прошедшим летом принимал участие в борьбе за судьбу поселений Гуш-Катифа, представлял себе историю своего народа так, как будто видел ее целиком с какого-нибудь холма Иудеи или Самарии. Он любил оранжевый цвет и носил большую вязанную кипу. Его младшему брату Ицику пока что нравилась история просто как предмет изучения, поэтому еврейский народ виделся ему скорее в черно-белом староевропейском одеянии.

Что же касается их мамы, носящей странное русское имя Женя, то она, будучи взрослым человеком, умела совмещать разные точки зрения. Ей, вообще-то, было некогда заниматься выработкой этой самой своей точки зрения, да и вообще теоретизированием. Еще с тех давних пор, когда она водила двоих своих малышей за ручки в парк или на детскую площадку, она хорошо знала, что у них, родных братьев, совсем разные ладошки — у Йоника пухлая, а у Ицика твердая. Ее дети были разные. А она была посередине. Всегда — посередине.

Но она-то понимала, что и в прошлом, и в будущем жили те же самые люди, которые были братьями из одной семьи. Поэтому картина мира получалась четкой и не двоилась. Особенно после того, как она наносила на нее последний штрих, дополняя рассказы своих мальчиков о недельной главе Торы двумя-тремя деталями, вычитанными на русскоязычном интернет-сайте.

Разгромленная синагога

Йони знал, что он никогда в жизни не забудет событий последнего лета. Он не забудет августовских дней, сразу после поста Тиша бе-Ав, когда они с приятелями и с множеством других людей, молодежи и взрослых, сделали последнюю отчаянную попытку спасти Неве-Дкалим, поселение Гуш-Катифа, которое пришли разрушать солдаты их собственной армии.

Они попали в поселение за день до разгрома. Уже на следующее утро вокруг было полно солдат в черном. Йони и его друзья закрылись вместе с другими в синагоге и молились, отчаянно, сосредоточенно, как только могли. Синагога была окружена этими самыми одетыми в черное солдатами — солдатами их армии. Мир перевернулся с ног на голову.

Когда распахнулись двери синагоги и их начали вытаскивать по одному наружу, то несколько раввинов, которые были с ними, старались оградить их от ударов и от проявления жестокости со стороны солдат. Они всецело были заняты этим.

И только один из раввинов, одетый не по погоде в черное пальто и меховую шапку, не принимал ни в чем участия. Он отошел в сторону и, как показалось Йони, стоял и плакал. До самого Йони солдаты пока еще не добрались, и он, воспользовавшись суматохой, прошел внутрь помещения синагоги и оказался рядом с этим раввином, не вступавшим ни в какой контакт с солдатами. Возможно, он стал единственным, кому удалось разглядеть человека, который вышел, как казалось, прямо из стены, — а на самом деле, конечно же, из темной ниши в глубине помещения, — и подошел прямо к раввину в меховой шапке, стоящему отдельно от всех. Сразу стало ясно, что эти двое давно знакомы.

— Так ты все еще ждешь, когда разольются источники? — обратился раввин глухим голосом к подошедшему к нему незнакомцу. — Ты слышал, как молились эти юноши? Неужели этого мало?

— Мало, — произнес глухим голосом его собеседник.

— Все еще мало? Почему?

— Ты же знаешь — источники должны распространиться наружу. Наружу в буквальном смысле, то есть за стены синагоги. И тогда она останется стоять.

Йони увидел, что с этими словами таинственный незнакомец отступил в тень, в сторону темной ниши, — впрочем, он не мог бы сказать с уверенностью, что там, во тьме, была какая-то ниша. Он вгляделся, чтобы понять, из какой двери вышел этот человек, но так и не увидел никакой двери, поскольку отвлекся, услышав заключительные слова уходящего, обращенные, конечно же, не к нему, а к раввину в меховой шапке, — хотя, как знать, может быть, и к нему тоже:

— Надеюсь, ты помнишь основые правила, и знаешь, как отменить погром. Правило гласит, что отменить его может молитва миньяна, целиком состоящего из вернувшихся к традициям и раскаявшихся в грехах.

С этими словами незнакомец исчез. Йони перестал вглядываться в темноту и искать дверь, понимая, что, даже если он ее увидит, он не может сейчас устремиться вдогонку за этим человеком. Это — не его путь.

И он обернулся, чтобы встретить свою собственную судьбу в лице полицейского, который грубо накинулся на него и с помощью подоспевших солдат потащил его к выходу из синагоги. Он успел еще поглядеть назад, чтобы выяснить, какая участь постигла раввина в меховой шапке. Но он не обнаружил никого на том месте, где только что стоял раввин. Видимо, подумал мальчик, он ушел вслед за своим таинственным собеседником. Хотя ниши в стене, а тем более, двери он так и не увидел…

Часть 2: Страх

Ицику Рогову очень нравилось в новой школе. Хотя здесь говорили на совсем новом для него языке — на идише, который он радостно принялся изучать, — здесь знали и его родной иврит, хотя почему-то считали его настолько святым, что боялись говорить на нем между собой. На иврите только молились и учились.

Его новые товарищи были, в общем-то, похожи на его прежних одноклассников. Они тоже были разными, озорными и серьезными, веселыми и сосредоточенными, маленькими и большими. Они любили учиться, но в перерывах между уроками самозабвенно играли в снежки и в прятки.

Но кое-что отличало их от мальчиков из Петах-Тиквы. Он вначале не мог понять, что именно, и это его настораживало и занимало.

Нельзя было сказать, что они были в целом серьезнее. Нет, они любили игры и подшучивания друг над другом не меньше, чем его прежние приятели. Не были они и более грустными — они умели веселиться точно так же, как и израильские дети. И уж точно их нельзя было назвать более ограниченными, — их кругозору могли позавидовать многие в его прежней школе.

Однажды, когда серым зимним утром в синагоге обнаружился странник, пришедший издалека, и люди, столпившись вокруг, хмурясь, слушали его рассказ, до Ицика донеслось слово «погром». И, вглядевшись в лица взрослых и детей, своих соучеников, он понял наконец, что именно присутствовало здесь — из тех явлений, которые в прежней его школе, в прежней жизни были ему незнакомы.

Здесь жил страх.

В тот день, садясь в классе на свое рабочее место, он взял тетрадку и долго не мог сосредоточиться на словах учителя. Он думал о том, должен ли он тоже бояться. И знает ли мама о том, что здесь страшно. Он вспомнил вдруг, совсем не к месту, казалось бы, как прошлым летом его брат Йонатан пришел домой ночью, и его одежда была очень грязной. Он бросил на пол рюкзак, весь обвязанный запачканными оранжевыми ленточками. Пока Йони ехал домой, мама почти все время говорила с ним по телефону, поэтому сейчас она просто села рядом и ничего ему не сказала. Мамины глаза были заплаканы, потому что весь вечер она смотрела по телевизору передачу в прямом эфире о разгроме поселений Гуш-Катифа. Ицик знал, что Йони приехал оттуда. Его старший брат, который, собственно, был ненамного его старше, посмотрел на них очень серьезно и произнес: «Мама, это был погром». И Ицик тогда не испугался этого слова. Он тоже смотрел телевизор вместе с мамой, и тоже почти плакал. Ему было очень горько. Но страшно ему тогда не было.

Ицик взял себя в руки и открыл, наконец, тетрадку, полюбовавшись прежде на ее обложку — он делал это часто, поскольку сам не мог поверить в то, что там было написано. И на этот раз, как всегда, надпись на обложке его тетрадки его успокоила и подняла ему настроение.

«Ицхак-Мордехай бен Барух Рогов», значилось там, а чуть ниже стояла дата. Эта дата сообщала о том, что тетрадка заведена за триста лет до того дня, когда указанный Ицхак-Мордехай бен Барух Рогов появился на свет в родильном отделении больницы Бейлинсон города Петах-Тиква.

Братья

Йони теперь довольно редко виделся с братом — тот приезжал даже не на каждые выходные. Ицик, который ухитрился прогулять столько уроков, что его едва не определили в закрытый интернат, в результате оказался в какой-то очень крутой школе, которая тоже была ешивой, как и его собственная школа. Младший брат приезжал домой редко и рассказывал какие-то совсем уж запредельные вещи, в которые Йони, конечно же, не верил. Но из его рассказов следовало, что братишка, видимо, оказался в лапах хасидов, скорее всего хабадников. Йони, вообще-то, не имел ничего против хабадников. У них дома в гостиной давно уже висел портрет любавичского ребе, — это мама постаралась. Мама хабадников очень любила.

Но Йони был нацелен в будущее. Это будущее строилось на иудейских и самарийских холмах. А Ицик все рассказывает про какие-то местечки, принадлежащие прошлому, в одном из которых якобы находится его школа…

Ну и ладно, думал Йони. Ну и что, что у них такая нестандартная семья. Наверно, так получается потому, что папа живет отдельно. А мама с двумя мальчиками, каждый из которых еще в детстве тянул в свою сторону, хоть она и сжимала отчаянно их ладошки, не смогла сама привести их всех под кров одной определенной общины. Наверно, это даже лучше, философствовал дальше Йони. Зато они свободны и сами делают свой выбор. Ведь они с Ициком остаются братьями и по-прежнему любят друг друга, хоть судьба и развела их по разным, совсем-совсем разным школам.

Но однажды Йони выяснил, что Ицик, его брат, именно теперь по-настоящему нуждается в нем. Три дня назад младший братишка приехал из своей школы домой на субботу и сразу предложил Йони пойти погулять. Едва они вышли из дому, Йони сообразил, что ему предлагается не игра в баскетбол на площадке неподалеку, а серьезный разговор. Ицик был взволнован. Еще дома его старший брат обратил внимание, что он пытается через силу шутить, чтобы скрыть от мамы свое настроение.

По дороге на баскетбольную площадку, куда они по привычке направились, младший брат резко остановился и произнес:

— Йонатан, мне, то есть, нам нужна твоя помощь.

…Йони, как уже говорилось, отказывался верить тому, что рассказывал ему о своей школе младший брат. Он считал, что между ними установлен молчаливый договор — Ицик утверждает, что его школа находится в прошлом времени, а Йони делает вид, что принимает эту игру. Он надеялся, что Ицик не рассчитывает на то, что он ему поверит, и позволял брату гнуть свою линию, хоть и переходил во время разговоров об Ицикиной школе на немного ироничный тон. В остальном же разговор велся совершенно серьезно.

Из того, что он услышал от Ицика в этот день, он решил полностью принять на веру канву событий, о которых рассказал брат. То, что случилось там, где Ицик учится — это, конечно же, правда. Где находится это «там», он решил по-прежнему не уточнять.

Вот что он услышал. Учитель Ицика рассказал своему классу, что в местечке (ага, конечно, в местечке, подумал Йони), где находится школа, может произойти погром. Погром назначен на начало следующей недели. Маме ни в коем случае не надо ничего об этом знать. Конечно же, о том, чтобы прогулять или заболеть и не вернуться в воскресенье в школу, речь не идет. Ицик будет там, вместе со всеми своими новыми друзьями. Учитель сказал, что они должны будут собраться в синагоге. Обычно, когда ждут погрома, жители всего местечка собираются в синагоге и молятся в надежде изменить свою участь. То же самое они все собираются сделать и в это воскресенье.

— Учитель рассказал нам на уроке о правилах, о том, как можно наверняка отменить погром. Он сказал, что для этого необходима молитва миньяна, целиком состоящего…

— …из вернувшихся к традициям и раскаявшихся в грехах, — закончил Йони его фразу.

— Ты тоже это учил, да? — обрадовался Ицик.

— Нет, не учил, просто слышал однажды, — ответил брат. И задумался.

Он очень испугался за Ицика. При этом, он понимал, что отговаривать его ехать в воскресенье в школу бесполезно. Так же как бесполезно было уговаривать его самого ехать летом в Неве-Дкалим.

Но он чувствовал, что на этот раз опасность, грозящая его младшему брату, была слишком серьезной. Речь шла о жизни и смерти. Потому что погром, который готовился на этот раз, там, в этом таинственном месте, где расположена школа брата, был самым настоящим погромом, который собирались совершить враги, не «свои», внутренние враги, а враг внешний, врывающийся в дома и синагоги с факелами и поджигающий все вокруг. И убивающий. По-настоящему.

— Ты хочешь, чтобы я организовал такой миньян, верно? — спросил он.

— Ну да, — ответил Ицик. — Потому что где же я сам смогу взять сразу десять раскаявшихся и вернувшихся. У нас там, конечно, хватает грешников, но все же все жители деревни всегда в основном соблюдали традиции. А у тебя в классе как раз сплошные «вернувшиеся».

Ицик был прав. Йони ничего не стоило собрать нужный миньян. Он мог просто попросить десять человек из своего класса помолиться вместе с ним. Ведь абсолютно все они только совсем-совсем недавно начали соблюдать традиции.

— Так ты это сделаешь? Утром в воскресенье?

— Нет проблем, — ответил Йони. Он был очень рад, что может так просто спасти брата и его друзей и соучеников, где бы они там ни жили. — Я попрошу свой класс в утренней молитве добавить просьбу о том, чтобы жители деревни, в которой расположена школа моего брата, были избавлены от погрома. Этого будет достаточно?

— Вообще-то должно быть вполне достаточно, — ответил Ицик.

И действительно, все необходимые условия будут выполнены. Миньян из десяти вернувшихся — это все, что надо.

Все в порядке, подумал Йони. Мы их спасем. Не надо волноваться.

И, тем не менее, он не мог заснуть всю ночь. Наутро они с мамой проводили брата в школу. Ицик и Йони обменялись при расставании взглядами, как заговорщики, и старший брат успокоительно кивнул головой, как бы говоря: ты не волнуйся, я сделаю все, что надо.

В ожидании беды

Ицик старался не отходить от учителя. Синагога местечка была забита людьми. Здесь были мужчины, женщины и дети. Стоял плач, кто-то бормотал псалмы, кто-то раскачивался в молитве. Снаружи не осталось ни одного жителя местечка. А за окнами мелькали факелы.

— Ребе, — обратился Ицик к своему учителю, — я попросил моего брата помочь нам. Он должен сделать то, что требуется по правилам, чтобы отменить погром.

— Ты сделал это? — обрадовался учитель. — Тогда у нас есть надежда! А почему ты считаешь, что твой брат способен нам помочь?

— Он учится в такой школе, где должно найтись десять недавно вернувшихся к религии.

— Это очень хорошо, — ответил учитель. Он оживился, в его голосе появилась надежда. — Только, видишь ли, Ицхак-Мордехай, в данном случае это должен быть не просто миньян из десяти вернувшихся к религии. В этом миньяне должен присутствовать один особенный человек. Это должен быть тот, кто много грешил и сильно в этом раскаивается. Как ты считаешь, у твоего брата есть такие знакомые?

Ицик зажмурился. Сначала от страха и разочарования, а затем от сосредоточения. Потому что к нему вернулась надежда. Он вспомнил рассказы брата о Неве-Дкалим.

— Да, у него есть такие знакомые. Но я не знаю, как эти знакомые смогут сегодня утром попасть к нему в школу.

— Своими обычными путями и попадут, — раздался рядом глухой голос, и Ицик распахнул все еще зажмуренные глаза и просиял. Всегда, когда обладатель этого голоса появлялся рядом с ним, все в его жизни и вокруг него становилось на места. Жаль только, что он не мог всегда находиться с ним рядом, поскольку этот человек обладал необъяснимой способностью появляться внезапно и так же внезапно исчезать. Впрочем, это же умел делать и ребе, его учитель. И вообще, эта способность была не более невероятной, чем само присутствие Ицика в этом месте.

Помехи и препятствия

С самого начала все пошло очень плохо. Все дело было в эпидемии гриппа. Она стала причиной того, что на уроки в воскресенье явилось, кроме него самого, все лишь девять учеников Йониного класса. И все было бы в порядке, если бы ему не нужно было позарез именно в это утро иметь в миньяне десять человек, недавно вернувшихся к религии.

Молитве ничто не мешало. Миньян набирался и так, десятым был он сам, а еще присутствовал их учитель. Был еще директор школы и ученики других классов. Но никто из них не был недавно вернувшимся к соблюдению традиций. Таковых насчитывалось в этот день во всей школе всего девять человек.

Йони отчаянно метался по школе в надежде увидеть кого-то, кто годится для дополнения миньяна раскаявшихся. Но его школа была обычной религиозной школой-ешивой, в которой только один класс состоял из нужного ему контингента…

Пробегая мимо учительской, он увидел внутри кого-то, кто показался ему знакомым, и резко затормозил. Вернулся. Заглянул в дверь и, убедившись, что зрение его не подвело, воспрял духом.

За столом сидел странный гость. Завуч угощал его чаем, и тот пил, неторопливо, дуя на горячий стакан.

Йони было не до церемоний — он должен был успеть решить свою проблему до начала утренней молитвы. Речь шла, в конце концов, о жизни и смерти. Поэтому он, не колеблясь, подошел к человеку, который неторопливо чаевничал в их учительской. Это был тот самый раввин из разрушенной синагоги в Неве-Дкалим. Тот, который не пожелал контактировать с солдатами и полицейскими, а вместо этого имел тогда беседу с таинственным незнакомцем, будто бы вышедшим из стены.

— Здравствуйте, — сказал ему Йони. — Вы знаете, мой брат сейчас находится…

— …в осажденной синагоге. Я знаю, — ответил спокойно его собеседник.

Йони удивился, но, поскольку он очень торопился, решил сейчас не выяснять, откуда этот раввин, имени которого он все еще не знал, знаком с его братом. Зато было очень здорово, что тот в курсе, и ничего не надо объяснять.

— Я приведу к тебе десятого, — продолжил между тем незнакомец. — Но говорить с ним ты будешь сам. Мои возможности вмешательства в данном случае ограничены, поскольку это твоя задача.

— Да… хорошо! — воскликнул Йони. Он мало что понял, что уже одно то, что ему обещана помощь, значило очень много.

За окном раздались голоса, и мальчик невольно отвлекся от своего собеседника. Один из голосов показался ему знакомым, и он произносил его имя. Это был грубый и неприятный голос, и говорил он о нем. Неудивительно, что Йони сделал несколько шагов к окну. И увидел там того самого полицейского, который вытаскивал его из неве-дкалимской синагоги.

Похоже, ему предстояли неприятности. Как не вовремя! Ему всего лишь надо организовать этот миньян. Любые его беды не значили ровным счетом ничего по сравнению со смертельной опасностью, в которой оказался его брат с друзьями, и от которой его мог сейчас спасти только он сам. Тем более, сейчас, когда пришла помощь, не хватало еще, чтобы этот тип забрал его в полицию. А видимо, он за этим и пришел — в последние дни уже нескольких его знакомых арестовали в связи с событиями прошлого лета. Арестовывали просто так, ненадолго, чтобы испугать. Он не очень этого боялся. Но только не сейчас! Только не сегодня!

Полицейский, приехавший за ним, уже входил в школьную дверь. Йони отвернулся от окна и обнаружил, что учительская пуста. Он вышел в коридор и лицом к лицу столкнулся со своим врагом.

— Йонатан Рогов? — грубым голосом спросил его полицейский.

«Наружу в буквальном смысле, то есть за стены синагоги», — прозвучал вдруг в его ушах глуховатый голос. И он понял, что пришла не беда, а помощь.

— Да, я Йонатан Рогов. А тебя как зовут? — обратился он к пришедшему его арестовывать громиле.

— Илан. Илан Коэн, — такой быстрый ответ со стороны полицейского можно было приписать влиянию неожиданности и тому, что голос Йонатана, находившегося в этот момент в критической ситуации, прозвучал очень убежденно. Но чем было объяснить то, что он вдруг протянул мальчику руку?

Часть 3: Полицейский Илан Коэн

Илан Коэн не любил слишком заморачиваться. Но он не любил также, когда его начинало грызть изнутри нечто, что он сам никак не мог определить. Человек более утонченный, чем он, назвал бы это «нечто» совестью. Илан таких слов не употреблял, но от неприятного чувства очень страдал. Оно время от времени посещало его в детстве, когда он обижал брата, отнимая у него мороженое и игрушки. Затем оно стало приходить все реже и реже, и в последнее время он о нем уже благополучно забыл.

Но затем это чувство почему-то вернулось прошлым летом, и вернулось надолго. После той нелегкой работы в Гуш-Катифе, после этих разоренных им синагог, его почти все время мучило что-то неопределимое, но такое же неприятное, как и в детстве. Напрягшись, он уловил, что это неопределимое было чувством, говорившим ему, что он неправ. «Ну и что? — искренне удивился Илан, сделав это открытие. — Разве я сам придумал эту историю? Разве я отдал приказ крушить дома и синагоги и выставлять из них этих мальчишек и девчонок? Почему же я должен страдать?»

И еще кое-что мучило его. Вообще-то, ему обычно было наплевать, что кто-то из окружающих умнее, красивее или богаче его. Его житье его вполне устраивало. Илан Коэн не было завистливым. А тут вдруг он впервые в жизни испытал новое для него чувство, которое он сам не смог определить иначе, как зависть. Он понял, что завидует этим самым «мальчишкам и девчонкам». Самый первый острый укол зависти он испытал, когда только ворвался тогда в эту самую синагогу в Неве-Дкалим. Дети и взрослые, находившиеся там, имели чистые, как будто омытые молитвой лица, которые делало еще чище выражение трагедии, осенявшее их. И Илан понял, что они имели нечто, чего у него не было.

Как уже говорилось выше, он не завидовал чужим богатствам. Но то богатство, о котором шла речь в данном случае, измерялось не золотом и не серебром. Он чувствовал, что это настоящее богатство, и что богатство такого рода ему очень-очень хочется иметь самому.

Впервые в жизни ему захотелось что-то иметь. Он ощутил сильное желание войти в ряды этих людей и раствориться в них, стать здесь своим и, как следствие, получить свою долю только что обнаруженного им богатства. Поэтому резкой болью в сердце кольнул его неприязненный взгляд этого мальчика, которого ему пришлось вытаскивать первым. Этот взгляд вдруг поставил его на его собственное место, и он понял, насколько же ему далеко до того, о чем он вдруг начал мечтать…

Потом он не раз еще заходил в эту синагогу и помогал солдатам вытаскивать других юношей и взрослых. И каждый раз, переступая порог, он пытался на одно только мгновение вообразить, что он — на другой стороне. Что это и его синагога… Но тут же он принимался за выполнение своих обязанностей, и проклятия тех, кого он тащил наружу, ставили все на свое место.

Он ничего не говорил им, а только делал свою работу. Он не очень понимал, что именно он должен им сказать. Разве что, может быть, рассказать курьезную историю о том, как, когда он был маленьким, его отец с мамой надумали однажды переехать в один из поселков, подобных Неве-Дкалим, но их почему-то туда не пустили. «Приемная комиссия не пропустила», — говорили взрослые дома друг другу. И они остались жить в пыльном городе. Илан тогда не принял это близко к сердцу. А теперь вдруг ощутил обиду. И эта обида помогла ему справиться с неприятным чувством в сердце и закончить свою работу.

А сейчас он стоял напротив мальчика, который первым одернул его в тот день — одернул, не сказав ни слова, просто неприязненно взглянув. И этот мальчик протягивал ему руку.

Десятый

Йонатан сжал протянутую ему в ответ руку. Каково бы ни было прошлое, какие бы отношения не связывали его прежде с тем, кто стоял перед ним, сейчас это был тот единственный человек, который мог спасти от смертельной опасности его брата.

— Ты пришел меня арестовывать? — спросил он.

— Да, — ответил Илан.

— Все в порядке. Я пойду с тобой. Но после молитвы.

— Хорошо. Я подожду. Иди и молись, — миролюбиво предложил Илан.

— Нет, ты не понял. Мы с тобой пойдем сейчас молиться вместе. В нашем миньяне, с моим классом.

В душе Илана Коэна все запело. Но он решил действовать осторожно, поскольку понимал, что сейчас в его жизни происходят самые-самые главные события.

— Я бы с удовольствием, парень, но я не умею молиться, — ответил он.

— Это не страшно, — подбодрил его Йони. — Я сейчас все объясню. Пошли.

Они пошли, почти что побежали, по направлению к школьной синагоге, и Йони на бегу принялся давать инструкции:

— Все очень просто. Ты должен всего лишь прислушиваться к кантору и в тех местах, где я буду тебе делать знаки, вслух произносить «амен». Сможешь?

— Да чего же тут не смочь? — удивился Илан. Пока все шло хорошо. Просто очень хорошо. Он шел молиться! Впервые в жизни он шел, чтобы влиться в ряды тех, кто обладает единственным сокровищем, которое ему действительно нужно, а не чтобы встать напротив них и помешать им, отдалив себя еще более от того, что он искал. Сокровище это было душевным покоем, гармонией и ощущением правильности происходящего. Вот и все слова, которыми пока что мог хоть приблизительно описать Илан Коэн то, что он так страстно искал в жизни, сам того не осознавая.

Они уже врывались, запыхавшись, в двери синагоги, когда Йони затормозил и произнес:

— Погоди, это еще не все.

— А что еще? — Илан испугался, что от него потребуется что-то, чего он не сможет сделать.

— Когда я сделаю тебе вот такой знак, — и Йони показал, как именно он просигнализирует о нужном моменте, — ты должен будешь от всей души, искренне-искренне, попросить Бога простить тебя за твои грехи. Сможешь?

Илан Коэн опустил глаза. Это было уже не автоматическое повторение «амен», которое, вообще-то, ни к чему не обязывало. Этот мальчик, оказывается, воспользовался моментом его слабости, чтобы проникнуть в самую суть его души и, главное, развернуть события его жизни на новые рельсы, — а то, что жизнь после такого искреннего покаяния должна повернуться, было более чем ясно. Например, как он потащит его после этого в участок?

— Не волнуйся, я потом пойду с тобой сам, — сказал Йони. — Дело не в этом. Я прошу тебя сделать то, о чем я сейчас сказал, чтобы спасти моего брата.

— А что случилось с твоим братом?

— У него большие неприятности. Там, где он сейчас находится, случилась беда.

— А… где он находится? — спросил Илан, чтобы протянуть время и чтобы хоть что-то произнести.

— Он находится в синагоге. В осажденной синагоге. Если ты ему не поможешь, там произойдет погром.

— Ты бросаешься словами, парень. По-моему, мы вас вытаскивали довольно вежливо… Зачем вы называете это «погромом»?

— Грубоватая у вас, однако, вежливость, — пробормотал мальчик, но тут же, встрепенувшись, добавил: — Слушай меня внимательно. Там, где находится сейчас мой брат, может произойти погром, настоящий, кровавый погром, и он обязательно произойдет, если мы не спасем их своей молитвой. Мы, миньян «вернувшихся и раскаявшихся». Здесь имеется девять человек «вернувшихся». «Раскаявшимся» должен стать ты. Только такая молитва их спасет. Ты понимаешь? Я это не придумал, об этом говорят знающие люди, каббалисты. Ты готов?

Илан помедлил не более секунды.

— Я готов, — ответил он. — Но только скажи мне, после того, как меня простит Бог, ты меня тоже простишь?

— Да, — ответил мальчик. — В таком случае я тебя тоже прощу.

Кантор уже подошел к возвышению, дети встали каждый на свое привычное место. Молитва началась. Илан Коэн внимательно прислушивался к словам и ловил знаки, указывающие, когда ему нужно отвечать «амен». А когда Йони подал ему главный знак, он внезапно разрыдался.

— Прости меня, — бормотал он. — Прости меня, и пусти меня к ним. Я не должен был так сильно на них тогда обижаться. И мои родители должны были попробовать поступить в другое поселение, вместо того, чтобы обижаться на них и отдаляться. И не подумай, пожалуйста, что я их виню. Я виню только себя!

— Принято, — прозвучал вдруг рядом глухой голос. Илан судорожно обернулся и не увидел никого, кроме молившихся мальчиков.

…Услышав рядом глухой голос, произнесший слово: «Принято!», Ицик повернулся к окну, в котором уже в течение получаса мелькали факелы. И увидел, что огни отдаляются. Да и шум снаружи затихал.

Плач в переполненной синагоге постепенно смолк. Люди толпились у дверей, уже понимая, что опасность по непонятной причине миновала, но все еще не решаясь выйти на свежий воздух.

Ицик распахнул дверь первым. Он вышел наружу, глотнул морозного воздуха и достал из кармана сотовый телефон.

Телефонная связь — через века и снежные мили — установилась так быстро, как будто бы он звонил в соседний израильский городок.

— Привет, — сказал он. — Вы уже закончили молиться?

— Да, только что, — ответил ему брат. — И вы тоже?

— И мы тоже, только что.

— Как дела?

— Все обошлось, они ушли. Спасибо тебе, Йонатан, — произнес Ицик с чувством.

— Да не за что, все в порядке. Пока! — произнес Йони, отключился и засунул телефон в карман. Потом обернулся к Илану Коэну и сказал ему: — Я тебе очень благодарен. Ты молодчина. А теперь поехали, куда там тебе велено меня доставить.

А Ицик чуть замешкался. Он не успел спрятать телефон, и один из его товарищей, пробегая мимо, бросил любопытный взгляд на вещь, которая должна была показаться ему сверхестественной. Однако же, ожидаемой удивленной реакции не последовало. Его соученик лишь заметил:

— А, это у тебя такой аппарат, чтобы разговаривать с теми, кто далеко, верно? Наш ребе нам показывал такой. Он сказал, что через триста лет все будут такими пользоваться, потому что так и не научатся обходиться без лишних предметов.

Илан увольняется c работы

Йони Рогов и Илан Коэн неторопливым шагом, но неотвратимо приближались к зданию полицейского участка. Весь день они провели в школе, где Йони посещал уроки, а его новый друг сидел в помещении синагоги, брал с полок и листал книги, и плакал. Под вечер его решение окончательно созрело, и оставалось лишь проделать несколько формальностей, перед тем, как окончательно начать новую жизнь. Он решил прямо с завтрашнего дня присоединиться к бизнесу своего брата, у которого была небольшая продуктовая лавочка на соседней с их домом улице.

— Я подам в отставку в ту же минуту, как мы войдем и я увижу свое начальство. Я скажу им, что отказываюсь выполнять приказ, и что сразу же ухожу со службы. Зачем ты идешь со мной? Я не собираюсь тебя арестовывать, — убеждал Илан.

— Ладно, тогда я подожду снаружи, — решил Йони. — Только не задерживайся. Потом пойдем к нам домой, я тебя познакомлю с мамой.

Но их планам не суждено было осуществиться. Сначала Илан слишком долго ждал, когда придет его непосредственный начальник. Затем этот начальник не проявил особого интереса к сунутому ему под нос заявлению об увольнении и сообщил, что решать будет не он, а высшее начальство, и не сегодня, а когда ему заблагорассудится, поэтому податель сего все еще считается присутствующим на работе и обязан предъявить арестованного, за которым был послан еще с утра.

У Илана ни было не малейшего намерения предъявлять им Йони, ожидавшего на скамейке снаружи. Сначала он решил просто совершить дисциплинарный проступок и уйти, как ни в чем не бывало. Но он ощущал, что это тоже будет неправильно. Его раскаяние подразумевало полную прямоту, в том числе, с бывшим начальством.

— Я никого не арестовывал. Я передумал арестовывать этого мальчика. Он ни в чем не виноват. Я его просто отпустил, — сообщил он.

Непосредственный начальник Илана Коэна лениво поднял на него глаза от бумаг, как на надоедливую муху.

— Ну, и иди домой. Завтра пошлем за ним кого-нибудь менее психованного, чем ты.

— Но я завтра не приду на работу!

— И не приходи. Получишь дисциплинарное взыскание.

— А потом меня уволят?

— А потом тебя уволят. Так или иначе. Уходи уже, у меня работы много.

На этом Илан Коэн покинул навсегда помещение полицейского участка, в котором проработал перед этим без всяких забот несколько лет.

— Они собираются завтра посылать за тобой кого-то другого, — сообщил он Йони, когда они двинулись наконец в сторону дома.

— А я в школу не приду. Или, наоборот, прийти, как ты думаешь? Ну, арестуют меня. Ну, будет у меня такой героический факт биографии.

— Вы, я вижу, тут в игрушки играете. А страна тем временем…

— Ага, страна тем временем в опасности. Кто бы говорил!

— Ты теперь будешь попрекать меня моим прошлым? Ну и попрекай, я сам виноват. Я тебе разрешаю.

Йони почувствовал, что в голосе его нового друга набухают слезы, и дружески обнял его за плечи. Они уже приближались к их дому, и мальчик вынул телефон, чтобы предупредить маму, что он ведет гостя и стоит вскипятить чайник.

Но до дома они не дошли.

Семья полицейского

Йони не успел соединиться с мамой по телефону, потому что прежде зазвонил телефон в кармане его спутника. Поговорив всего минуту, Илан обернулся к мальчику.

— Я должен бежать. Горит магазин брата.

— Я с тобой. Пошли, — немедлено решил Йони, не привыкший бросать друзей в беде.

…Еще через два часа они сидели за столом в гостиной семьи Коэн. Отец уже успел отругать своего старшего сына за то, что тот не удосужился должным образом оформить страховку магазина… Говорить дальше было не о чем. Вся семья думала теперь только об одном: как хорошо, что у умницы Илана, младшенького, их гордости, есть такая замечательная работа в полиции, благодаря которой им всем все-таки удастся теперь снова встать на ноги.

Илан молчал. Йони сочувственно посматривал на него, слушая застольные разговоры, которые превратились в воспоминания о прошлом. Взбудораженные несчастьем члены семьи ударились в эти воспоминания, видимо, для того, чтобы немного успокоиться, утвердившись в семейной круговой поруке, которая всегда отличала их род.

Затаив дыхание, слушал мальчик рассказ главы семейства о том, как тридцать лет назад, еще до рождения сыновей, они переходили несколько границ по дороге в Святую Землю, предварительно распродав и раздарив все свое имущество. Почти вся остальная родня оставалась на их прежней родине, мало кто решился тогда на по-настоящему опасный и долгий пеший переход. Им повезло, их не убили и не арестовали по дороге. Им удалось обосноваться и продолжить свой славный род здесь, в Петах-Тикве. Многие из их родни потом сумели перебраться сюда теми же опасными тропами. Некоторые остались…

Йони было очень интересно слушать эти рассказы. Но он все время поглядывал на Илана. Тому было нелегко. Именно в этот момент, когда он стал в глазах всей семьи единственной опорой, он должен был сообщить о том, что он бросает работу. Ни у него, ни у его брата не было других возможностей заработать себе на хлеб, кроме тех, которые они выбрали для себя еще в юности и которым обучились: Илан пошел в полицию, его брат Рон открыл бакалейную лавку. Как же он мог теперь заявить, что он тоже как раз сегодня бросает свою работу?

И Йони решил взять на себя инициативу.

— Вы знаете, как мы познакомились с Иланом? — спросил он отца семейства, выждав, когда наступит пауза в разговоре. — Он пришел арестовывать меня. Но потом передумал, потому что считает, что меня и таких как я арестовывать не за что. А главное, он сегодня раскаялся в том, что вытаскивал меня и моих друзей летом из синагоги в Неве-Дкалим. Он очень хорошо раскаялся, по-настоящему. И мы вместе молились.

Семейство замолкло и уставилось на мальчика. Лишь постепенно до них начало доходить, чем им грозит этот рассказ про их Илана, показывающий того, в общем-то, с самой хорошей стороны.

— Сынок, — медленно спросил отец. — Сынок, так у тебя теперь будут неприятности на работе?

— Папа, я уволился с работы, — произнес Илан.

Установилось молчание. Молчали долго. Потом брат Илана, Рон, поднял на него глаза и осторожно спросил:

— Ты уже совсем уволился?

— Я сказал им, что завтра на работу не приду.

— Но ты подал заявление? Твою отставку приняли? — продолжал расспрашивать брат.

— Я знаю, к чему ты клонишь, — ответил Илан. — Видишь ли, возвращение невозможно. Даже на время. Даже ненадолго. Если я передумаю хоть на йоту, то у брата Йонатана будут большие неприятности.

Члены семьи в полном недоумении уставились на Йони. Тот набрал воздуха и рассказал всю историю.

Он не рассчитывал на то, что ему поверят. Но они поверили.

— Я знаю, что так бывает, — задумчиво произнес отец. — Ты не смотри, что мы якобы нерелигиозные. Уж мне-то ясны причины и следствия. Мы на вашей стороне, мальчик. Постараемся как-нибудь выжить, у нас есть небольшие сбережения. А тем временем Илан и Рон найдут заработок, они, слава Богу, молодые и здоровые.

Портал в Бней-Браке

Конечно же, Женя что-то заподозрила. Всю субботу она была сама не своя, но изо всех сил старалась, чтобы дети это не заметили. Они и не заметили, и решили, что им удалось в очередной раз провести маму, которая ничего не знает и поэтому абсолютно спокойна. Много же они понимали в материнском сердце!

Она была уверена, что ее дети в опасности. С Йони уже давно это было понятно, но угрожавшая ему опасность не была настоящей. Йони боролся за Гуш-Катиф, на него завели дело в полиции, и дело это не было закрыто. Нескольких его друзей недавно арестовали прямо в школе, и ему это тоже грозило.

Но это была не та опасность, которую чувствовало сейчас так резко ее материнское сердце. Она ощущала, что кому-то из ее детей грозит настоящая опасность, опасность извне. Страшная, вековая опасность, никогда не оставлявшая в покое ее народ. И дети ее об этом знали. Знали, и предпочли встретить эту опасность лицом к лицу, принять бой.

Две маленькие ладошки, тянувшие ее когда-то на прогулках в разные стороны, одна пухлая, а вторая жесткая, выросли и превратились во взрослые ладони, которые ее сыновья протягивают сегодня навстречу беде. А она не может им помочь, потому что давно уже не водит их за ручку.

Поколебавшись, она схватила телефон и начала судорожно рыться в списке адресатов. Наконец, нужный номер высветился на экране.

— Алло! Здравствуйте, Рафаэль. Это мама Ицика Рогова.

— А, Женя! Как кстати! Здравствуйте! Как ваши дела?

— У меня-то все в порядке, спасибо… Дело в том, что… Понимаете, когда Ицик уезжал сегодня утром в школу, у меня создалось впечатление, что у него там какие-то неприятности. Вы не знаете, что там происходит? Может быть, мне просто показалось?

— Там действительно назревали некие неприятности, но они уже миновали. У Ицхака-Мордехая все в порядке. Он хорошо учится. Кстати, очень хорошо, что вы позвонили. Дело в том, что у них в школе сегодня вечером родительское собрание. Простите, что я сообщаю вам об этом в последнюю минуту, но я буквально только что получил сообщение на пейджер.

— Я обязательно поеду туда! Конечно же! — радостно воскликнула Женя. — То-то я думала, — он уже сколько времени учится, а все никак не проведут родительское собрание.

— Им было немного не до того, пришлось кое-что там улаживать. Но вы не беспокойтесь. Как раз сейчас они проводят встречи с родителями, особенно с родителями новичков, чтобы им все рассказать и показать. Школа все-таки там не совсем обычная. Хоть и очень хорошая.

— Я знаю, знаю, что это очень хорошая школа! — воскликнула Женя. — Мой мальчик очень доволен, он показывал мне свои тетрадки, — по географии, знаете ли, и по Гемаре, и по Каббале…

— И по Каббале тоже показывал? — весело спросил Рафаэль. — Я слышал, что этот предмет у него очень хорошо идет. Ну, ладно. Так вы теперь знаете про собрание. Они вас буду ждать.

— Ой, погодите! — спохватилась Женя. — Я же даже не знаю, на каком автобусе ехать. Ицик-то все время добирается на школьной подвозке…

— Не надо на автобусе, я вам сейчас дам номер еще одной мамы, у которой там учится сын. Она уже бывала там и знает, как добраться. Она живет в Бней-Браке. Вам все равно делать пересадку в Бней-Браке, иначе вы не доберетесь. Так что просто договоритесь встретиться с ней.

— Хорошо, спасибо! Я записываю. Так. Да. Я сейчас же ей позвоню, — бормотала Женя, запечатлевая карандашом на клочке бумаги телефонный номер.

Распростившись с Рафаэлем и еще раз поблагодарив его за участие в судьбе сына, Женя зафиксировала продиктованный ей номер в своем телефонном аппарате, радуясь, что наконец-то у нее появилась связь с кем-то, кто тоже причастен к этой таинственной школе, где уже несколько недель учится ее сын. Она быстренько позвонила по этому номеру. Ответила ей женщина, которая, выслушав ее, представилась Леей и условилась встретиться с ней в семь вечера на автобусной остановке на улице Рабби Акива в Бней-Браке, чтобы дальше вместе проследовать в школу, где учатся их мальчики. Женя не стала ее подробно расспрашивать о школе, предчувствуя, как уже сегодня вечером сама все увидит. Она не поинтересовалась даже номером автобуса, на котором они вместе поедут в школу — зачем, ведь скоро она и сама будет знать дорогу.

…Женя и Лея встретились на автобусной остановке на улице Рабби Акива в Бней Браке ровно в назначенный час, поскольку обе они были очень ответственными и не любили опаздывать.

— Пойдемте, — произнесла Лея, после того, как они познакомились и пожали друг другу руки. — Это здесь близко.

— Нам не с этой остановки уезжать? — спросила Женя.

— Нет, не с этой. Но идти недалеко.

И она повернула почему-то в самую гущу дворов. Видимо, решила срезать путь, догадалась Женя. Они довольно быстро шли рядом, и Лея рассказывала ей о том, что она уже знала о школе, где учились их сыновья.

— Наш Авромеле тоже все уроки прогуливал, пока не попал туда, где он учится сейчас. Вы бы слышали, с каким восторгом он рассказывает об этой новой школе!

— Да Ицик тоже рассказывает только хорошее. И тетрадки у него стали аккуратные. И сам он спокойный такой теперь, довольный какой-то. Радостный.

— Да, знаете, там такая у них хорошая атмосфера… Вот, кстати, мы и пришли.

Они стояли посреди двора, и Женя не видела вокруг ничего похожего на автобусную остановку. Может, ее спутница собирается подбросить ее на своей машине? Но и ни одного автомобиля рядом нет.

Лея тем временем присела на невзрачную скамейку, стоящую посреди двора. Затем она достала книжку псалмов, или, как говорят на иврите, Теилим.

— Отсюда мы попадем прямо по назначению, этот двор непосредственно связан с их деревней, — произнесла она слова, в которых Женя не поняла ВООБЩЕ НИЧЕГО.

— Как? Как мы туда попадем? Как это — связан? — недоуменно спросила она.

— Да очень просто. Весь Бней-Брак — это, если хотите, пространственно-временной портал, через который попадают в любое место. Потому что здесь, в этом городе, имеются места компактного проживания последователей всех направлений, всех хасидских и нехасидских дворов, и поэтому каждый квартал Бней-Брака связан более или менее с каким-то одним местечком. Или несколькими. Но вы не волнуйтесь, я уже давно учусь пользоваться НАМЕРЕНИЕМ и смогу направить нас точно куда нужно.

Женя все еще не понимала ровным счетом НИЧЕГО. Но не даром она была настоящей еврейской женщиной. Она зажмурилась и сразу же ощутила в ладонях маленькие ладошки своих сыновей. Нет, не маленькие. У них давно уже сильные мужские ладони. А откуда взялась эта сила, если не из ее рук? Все их детство она передавала им наследие и силу, даже тогда, когда они тянули ее за руки в разные стороны, потому что им приспичило на разные детские площадки. Сейчас, когда они выросли, они оказались не просто на разных площадках, в разных школах, но и, как только что выяснилось, в разных временах. Хотя, она давно подозревала, что с Ицикиной школой все не так просто…

Она села рядом с Леей.

— Дать вам книгу Теилим? Я взяла запасную, — сказала ее спутница.

— Нет, не надо, я всегда ношу с собой свою. С русским переводом. Вот. — И Женя достала из сумки красивую книжечку, подаренную ей какой-то женской религиозной организацией более двадцати лет назад, когда она только приехала в Израиль.

— Тогда открывайте. Псалом номер… — Лея задумалась, потом назвала номер псалма, с которого следовало начинать, и тот, на который нужно было перейти потом.

— Если мы все еще задержимся, то дальше читайте подряд, — дала она последнее указание и погрузилась в чтение.

Женя последовала ее примеру.

Они не задержались. Она была как раз посередние второго из указанных ее спутницей псалмов, когда мир вокруг закружился, и Лея мягко взяла ее за руку, увлекая следом за собой в возникший вокруг них вихрь, по ей одной ведомой дороге.

Речка посреди времен

Когда кружение прекратилось и мир вокруг прояснился, Женя обнаружила, что они сидят на зеленой поляне, среди высокой травы и полевых цветов.

Лея оглядела окрестность и испугано обратилась к ней:

— Ты знаешь, а мы, кажется, заблудились.

«Спокойно», — сказала себе Женя, как она делала всегда, когда жизнь сходила с накатанных рельсов. Первым делом нужно сказать себе «спокойно», а затем начать действовать так, как будто это происходит не с тобой, но решить эту задачу ты все равно обязана.

— Можно что-то сделать? — деловым тоном спросила она спутницу. — Точно так же, при помощи Теилим? Скажи мне, что надо читать. Ведь этот метод везде работает?

— В принципе, мы, конечно, можем выбраться при помощи этого метода откуда угодно. Но если из Бней-Брака, который является порталом — можно сравнить это с аэропортом — попасть в место назначения просто, то из первого попавшегося места уже гораздо сложнее. Я должна подумать.

Лея встала и побрела по поросшему полевыми цветами летнему лугу, на который их забросило. Она искала нужную формулу.

Лежа на траве и глядя в голубое небо, Женя непроизвольно начала повторять те строчки Теилим, которые помнила наизусть. Вразброд, все подряд. Ей показалось, что, в зависимости от произносимых ею слов, окружающий мир чуть заметно меняется. Сознание немного сдвинулось, и ей уже чудилось, что она управляет видимым миром. Вот на одной из произносимый ею строк повис над ней рой бабочек, качающийся на звучащей волне строчки из псалма, а когда она перешла к тому псалму, который помнила наизусть целиком, поскольку он был частью послетрапезной молитвы, — повеяло прохладой и, кажется, послышалось журчание речки. Она продолжила чтение более громким голосом, и запах влаги вместе со звуком падающих с небольшой высоты струй стал более чем явственным.

Женя поднялась на ноги, огляделась вокруг. И вдруг… Нет, она не ошиблась.

Ей показалось, что она узнала это место.

Женя поглядела чуть вниз — они находились на холме — и сразу же увидела воду. Это была небольшая речка, по течению которой располагались невысокие водопады. Про водопады она знала наверняка, помнила пейзаж на протяжении нескольких километров течения этой речки.

Все же, чтобы проверить себя, она спустилась с холма к воде и посмотрела налево. Да, вот и Камень.

Буквы слова «мама»

В школе была объявлена тревога. Пропали мамы двух учеников, отправившиеся на школьное собрание через портал Бней-Брака и не прибывшие к месту назначения. Учителя закрылись в учительской и совещались, листая книги и ища способ помочь беде. Ученики тихо сидели в классах и читали псалмы. Ицика обнимал за плечи его лучший друг, он же заставлял его все время молиться и поменьше думать о плохом.

Ицик очень волновался из-за маминого исчезновения. Ему было плохо. Он сквозь слезы смотрел на страницу книги. И видел перед собой только буквы.

«Мама», — прошептал он. Слово «мама» на иврите звучит как «има», а пишется так: буква Алеф, затем буква Мем, и затем опять Алеф.

Ему казалось, что он от горя немножко отодвинулся в сторону от мира, в котором обычно находился. Но ему это не только казалось. Он читал Теилим, да, ведь он уже несколько часов подряд читал Теилим, а они, если читать их с определенным намерением, с сильным желанием, обязательно выводят тебя туда, где это желание осуществляется.

И он попал в портал, на пересечение магистралей псалмов.

Он не знал, где искать маму. Он теперь был среди букв.

Буква Алеф, потом буква Мем, а потом опять Алеф.

Буква Алеф, изображенная на открытой перед ним странице, вдруг увеличилась в размере, и Ицик разом вспомнил все, что говорил о ней учитель. Потому что в этой школе они учили очень много про каждую отдельную букву.

Он увидел букву Алеф такой, какой ее описывал учитель. Буква Йуд связана с самым высшим духовным уровнем. А Алеф — это две буквы Йуд — одна наверху, в высших мирах, а другая, перевернутая, внизу. Две буквы Йуд на разных гранях мироздания, разделенные перекладиной — тонким мостом нашего мира.

Он шел по этой перекладине, балансируя, пока не увидел ворота. За этими воротами текла вода. Он вошел в ворота, вернее, прошел под сенью буквы Мем, которая, среди прочего, символизировала воду, текучесть.

Теперь всюду вокруг него была вода. Эту воду нужно было смирить, ограничить, чтобы материнская сила, уже ощущаемая им громадная, находящаяся повсюду материнская любовь превратилась в его маму.

Не хватало еще одного Алефа. Он нарисовал его пальцем прямо на воде.

Спасательная команда

— Я здесь была, — сказала Женя подошедшей к ней спутнице.

— Когда? — спросила Лея.

— Давно. В детстве. Мне было пять лет. Тогда как раз родилась моя сестричка. А меня отправили на лето сюда с тетей и дядей и их сыновьями, моими двоюродными братьями. Деревня называется Косов.

— Здесь жили ваши родные?

— Да. Какие-то дальние родственники. Те, кто остался здесь с давних времен. В этих местах — мои корни, со стороны папы. Мне было здесь хорошо, но я очень скучала по родителям.

— О чем ты думала, пока мы были внутри портала? — вдруг спросила Лея, немного сбив лирический настрой, который приняла их беседа.

— Об Ицике. О том, что, хоть ему и очень хорошо в школе, но, может быть, он скучает по мне. Может, не надо было его отправлять в школу-интернат. Хотя, какой у нас был выход?

— Так вот поэтому мы сюда и попали. Твое намерение перебило мое. Ты очень сильно сосредоточилась на чувствах ребенка, находящегося далеко от семьи. Тоскующего ребенка. Ты ведь здесь тогда тосковала, верно?

— Мама! — раздался сзади тот самый голос, ломающийся басок, который ей больше всего на свете хотелось бы услышать в этот момент.

Женя резко обернулась. Ее младший сын стоял прямо перед ней в воде рядом с камнем.

Бросившись к нему, обняв его и зарывшись лицом в пахнущий, как ей показалось, снегом воротник его куртки, Женя, не скрываясь, дала волю слезам. Когда она оторвалась от него и глянула ему в лицо — ее сын был чуть выше нее ростом, — она увидела, что он тоже плачет.

— Родной мой… Маленький… Как ты сюда попал?

— Сам не знаю. Но у меня получилось!

Они сидели втроем на берегу речки возле камня, на котором сохла одежда Ицика, когда заметили в воздухе что-то вроде моста. Мост был призрачным, один его конец было не различить, а второй скрывался в лесу. Лея заметила его первая.

— Они же упадут! — испугано воскликнула она.

Женя и Ицик внимательно всмотрелись в небесное видение и заметили, что по мосту, балансируя, движутся едва видимые фигуры. Следуя своему пути по призрачной дорожке в небесах, они исчезали в лесу.

Все прояснилось через мгновение, когда сразу несколько человек появились на опушке леса. Приглядевшись, можно было заметить, что все они были мальчиками от 13 до 16 лет, и все были одеты в меховые куртки, ушанки и валенки.

— Авромеле! — пронзительно закричала Лея и бросилась к сыну.

…Когда закончились объятия и слезы, Ицик с другом представили мамам остальных присутствующих, оказавшихся их одноклассниками.

— Ты открыл портал, а мы уж постарались сделать так, чтобы он не закрылся, и прошли следом. Откуда мы знали, вдруг тебе нужна помощь? — объяснил один из мальчиков.

Девочка в платье с тюльпанами

— Давай немного отдохнем, а потом со свежими силами будем вытаскивать отсюда всю команду, — предложила Лея. — Это очень хорошо, что нас будет много, — общее намерение в любом случае пересилит, даже если кто-то один и отвлечется на свои мысли. И мы на этот раз обязательно попадем в школу.

— Вот и хорошо. Действительно, давай полчасика не будем ни о чем думать, а потом тронемся в путь. Смотри, какая здесь красота!

Женя легла на траву. Мальчики, сбросив куртки, бегали и резвились вокруг. Женя прислушивалась к их звонким голосам — а говорили они между собой, понятно, на идиш, что придавало всей сцене дополнительную прелесть. Она лежала с закрытыми глазами, когда почему-то вдруг ощутила легкий укол в щиколотке, а затем ее пронзило ощущение бодрости, радости и отличного здоровья. Она лежала, улыбаясь без всякого повода. Ее мысли ушли куда-то в сторону, пока она не услышала нечто, что немедленно вернуло ее назад.

На этот раз звучала речь на русском языке. Кроме нее, из всей компании по-русски мог говорить только ее сын. Говорил он на языке своих родителей с сильным акцентом, и по собственной воле, просто так, ни за что бы на него не перешел.

Конечно же, это его голос, и его милый и смешной акцент. Женя села, огляделась. Ицик стал бы говорить по-русски только с кем-то, кто знает этот язык и совсем не знает его родного иврита… В их компании таких не должно быть.

И тут она услышала ответ его собеседника. Вернее, собеседницы. Говорила маленькая девочка, и голос ее был просто поразительно знаком…

— Спасибо, мне теперь совсем-совсем не больно. Я даже тете не скажу, что обожглась крапивой. Видишь, и следов совсем не осталось. А как ты меня вылечил? Ты же просто что-то про себя сказал?

— Что надо, то и сказал, — несколько грубовато ответил Ицик, но затем спохватился и вежливо спросил ее: — А ты здесь живешь, да? В этой деревне?

— Нет, в Москве.

И тут Женя увидела их.

Девочка пяти лет сидела на земле, вытянув ноги. На ней было белое платье с красными тюльпанами и панамка. Черные недлинные косички. Ицик помахал маме рукой, еще раз критически оглядел свою пациенку, все еще автоматически державшуюся за свою пострадавшую щиколотку, и убежал к друзьям.

А Женя судорожно вдохнула воздух. Затем сделала шаг вперед.

…Приближающуюся к ней женщину девочка вначале издалека приняла за маму, и сердечко ее екнуло. Но потом она увидела, что это не мама, хотя эта женщина была очень-очень похожа на маму.

Мама не могла оказаться здесь. Она была далеко, в Москве. А девочка отдыхала тут, на Украине, с тетей и дядей и своими двоюродными братьями.

Деревня Косов была прекрасна, местность — просто сказочная. Она даже завела здесь себе подружку в соседнем дворе. Но она скучала по маме и папе. Очень сильно скучала. Почти тосковала. Потому что у нее были очень хорошие мама и папа.

Она знала, что совсем скоро она вернется в Москву, в свою семью, где теперь есть еще и маленькая сестричка. И так и произошло. В ее детстве, да и в юности, не было особой печали. Может быть, поэтому у нее хватило потом сил на репатриацию в Израиль и на выращивание в одиночку двоих сыновей. Ей никто не мог в этом помочь. Сейчас — не тогда — а сейчас! — ее мама лежала уже несколько лет на иерусалимском кладбище Гиват-Шауль, а папа вообще не добрался живым до Святой Земли.

Женя осторожно подошла к девочке. Она давно уже плакала, почти в голос, слезы застилали ей глаза. Она протянула руку и коснулась платья с тюльпанами. Больше всего она любила свои детские фотографии именно в этом платье.

Девочка неуверенно улыбнулась и сказала:

— Здравствуйте!

— Тебе же тетя запрещает уходить одной к этому камню!

— Я сейчас вернусь. Мне здесь очень нравится.

— Я знаю. Послушай, я тебе сейчас быстренько что-то скажу, а потом ты возращайся к тете и дяде. Но только не забывай, что я скажу. Меня можешь забыть. То есть, меня ты ДОЛЖНА забыть. Но ни в коем случае не забывай того, что я тебе скажу.

Девочка серьезно кивнула, и Женя продолжила:

— Ты не должна ничего бояться. Еще по крайней мере лет сорок тебе нечего бояться, а дальше я не знаю. Тебе будет иногда трудно, но у тебя все получится, даже удастся почти не запачкать свою совесть. А через двадцать лет ты уедешь в ту сказочную страну, о которой мечтаешь. Правда, с принцем тебе не слишком повезет, но ты справишься. И родители проживут долго… Ну… Довольно долго. Главное — ничего-ничего не бойся. Потому что все в основном будет хорошо. Запомнишь?

— Да, — так же серьезно ответила ее маленькая собеседница.

— Ну, иди, а я посмотрю отсюда, чтобы ты благополучно добралась.

Пока девочка шла вдоль берега, а затем поднималась по пологому склону во двор, Женя не спускала с нее глаз.

…Когда она, наплакавшись в одиночестве и вытерев слезы, вернулась к своей спутнице, та уже пыталась организовать отъезд.

— Пора выбираться отсюда. Наверно, в школе уже ищут ребят, — сказала Лея.

Вся компания была вытащена из леса и из воды, одета и выстроена в ряд. Каждому было велено читать определенный псалом. Они взялись за руки.

Лея и Женя начали громко читать вслух нужные строки, мальчики подхватили. Все сосредоточились.

Курс — на школу. Желание и сильное намерение всех присутствующих сконцентрировались в одном и том же месте.

И они непременно попали бы именно туда, если бы в это время не зазвонил телефон в кармане у Ицика.

— Привет, это Йонатан! — брат почти кричал, он был очень взволнован. — Послушай, мне только что позвонили, и я сейчас выезжаю в Самарию защищать форпост, который этой ночью будут выселять. Да, ты знаешь какой, тот самый, о котором я тебе говорил — ты помнишь название? Нам очень, очень понадобится твоя помощь. Твоя и твоих товарищей. Вы можете за нас помолиться? Вы же учите каббалу, вы должны кое-что уметь...

— Йонатан! Мы сейчас идем к вам! Мы будем с вами! — закричал Ицик, затем повернулся к своим друзьям и срывающимся голосом пояснил: — Моему брату нужна помощь! Его прогоняют со Святой Земли!

Если бы у него было больше времени, если бы он меньше волновался, он, наверно, сформулировал бы более правильно и подробно. Но он не смог бы произнести более соответствующего истине утверждения, чем то, которое вырвалось у него из уст в этот момент. И его товарищи услышали этот отчаянный крик, и он лег каждому из них на сердце.

Портал закрылся. Единое намерение целого класса начинающих каббалистов сработало. Две женщины и полтора десятка мальчиков, большинство из которых принадлежали прошлым векам, оказались на самарийском холме начала двадцать первого века. Они пришли на помощь тем, кто защищал форпост, воздвигнутый на форватере истории их народа.

Часть 5: Приемная комиссия

Йонатан, только что получивший весть о форпосте, которому грозило выселение, и первым делом известивший брата — он теперь почему-то безоговорочно верил в его рассказы о школе и в его новые возможности — метался по квартире и думал, как попасть на этот самый самарийский форпост. На автобусах можно было добраться разве что до ближайшего поселения, и, кроме того, у автобусов очень неудобное расписание. Нет, нужно какое-то нетривиальное решение…

И он позвонил своему новому другу.

— Все в порядке, я возьму машину отца. Сейчас я за тобой заеду, — немедленно отозвался Илан.

Но в стареньком фиате, принадлежащем семейству Коэн, на самарийский форпост тем вечером направились не только Илан и его друг Йони. Все пять мест в автомобиле были заняты. Илан сидел рядом со своим отцом. Сзади разместились Йони, а также мама Илана и Рон, его брат.

Трудно сказать, что заставило семейство в полном составе сдвинуться на ночь глядя с места и броситься навстречу неведомым приключениям. Наверно, они еще не опомнились от осознания того, что источник их дохода, магазин Рона, сгорел безвозвратно. Возможно также, на них повлиял факт внезапного раскаяния, которое пережил их сын Илан.

Но на самом деле, их повело в путь еще одно чувство. Его трудно определить словами, но наиболее близко к описанию его был бы, наверное, термин «надежда». Нет, это не совсем то, и нашу неспособность подобрать правильные слова извинит тот факт, что Моше, отец Илана и Рона, сам не знал, что именно он имеет в виду, когда пробормотал, усаживаясь за руль:

«Так и быть, попробуем еще раз. Но если они опять!..» — и на этом он замолк.

Они прибыли на место практически без помех. На одном только блокпосту, почти рядом с целью, их машину попытались притормозить, но Илан высунулся из окна, махнул рукой кому-то знакомому среди полицейских, и их тут же пропустили дальше.

Машина, пыхтя, взобралась на гору. Приближались сумерки. У въезда в поселение стоял бульдозер, и возле него толпилось несколько всадников. Йони вышел и увидел строение, составленное из большой палатки и каравана, которое было синагогой.

— Пойдемте, — предложил он своим спутникам, которые переминались с ноги на ногу рядом с автомобилем, явно чувствуя себя не в своей тарелке.

Рядом с синагогой расположился палаточный лагерь. Его жильцы устраивались на ночь. В нескольких домах, стоящих неподалеку, горел свет. Йони оглядел свою свиту, подумал и предложил всем двинуться по направлению к одному из домов.

Двери были раскрыты. Они постучались для порядка и вошли.

В гостиной стоял стол, длинный, раздвинутый до максимума своих возможностей. За ним сидело много людей — молодые мужчины в вязанных кипах и женщины в шляпках. Они пили минеральную воду, закусывали сухим печеньем и совещались. На столе лежало множество бумаг — это были, судя по всему, какие-то договора, соглашения и списки.

Йони, не долго думая — ему сейчас было не до церемоний — взял в руки список, который одна из женщин, сидящих за столом, сразу же потянула из его рук и забрала себе.

— Что это за список? — спросил Йони.

— Это список будущих жильцов поселения, в которое мы собираемся превратить этот форпост, с Божьей помощью, — ответила женщина.

Только сейчас Йони заметил, что они своим вторжением нарушили некое происходившее здесь действо. Все смотрели в данный момент на них, но он отметил в сознании, что, когда они вошли, все взоры были устремлены на молодую пару, сидящую несколько обособлено во главе стола.

— Это что, заседание приемной комиссии? — догадался мальчик.

— Да, и вы нам помешали, — недовольным тоном ответила ему та же женщина.

— Простите, пожалуйста, мы только что приехали и ничего не знали. Это здорово, что вы проводите заседание приемной комиссии именно сейчас!

— Ну да, конечно же, именно сейчас, когда они пришли нас выселять! У них ничего не получится, видите, мы разговариваем с этой семьей, а за дверью стоит большая очередь кандидатов. Мы здесь останемся, им нас не сдвинуть.

— Еще раз простите, что мы вам помешали, мы, правда, не знали, что здесь происходит. Просто я привез своих друзей — у них пока что нет опыта борьбы за форпосты, и я подумал, что им будет уютнее и спокойнее, если их кто-то пока что позовет в гости и поговорит с ними.

— Ничего, — вмешался Моше Коэн. — Мы подождем снаружи, не страшно. Мы здесь уже освоились, не волнуйся, — обратился он к Йони.

Затем отец Илана, как показалось мальчику, на что-то решился. Во всяком случае, он явно проглотил ком в горле. Его голос, когда он обратился к женщине за столом, прозвучал глухо, было видно, что он очень волнуется:

— Я прошу вас, если можно, включить нас в ваш список кандидатов в поселение. Мы, конечно, подождем в очереди снаружи, и войдем, когда вы нас позовете.

Йони увидел, что Моше, произнося эти слова, взял за руку свою жену, и понял, насколько трудно тому было это сказать. Он вспомнил рассказ Илана о том, что у их семьи уже был отрицательный опыт — однажды, много лет назад, их не приняли в одно из поселений.

Хуже всего было то, что в комнате установилась тишина. Нехорошая тишина. Сидящие за столом недоуменно изучали стоявшую перед ними семью, которая состояла из немолодых родителей и двух парней, явно сефардов, явно нерелигиозных, необразованных, жителей городских кварталов бедноты.

Тишина длилась. В это время снаружи раздался крик: «Они приближаются!» За столом все зашевелились, кто-то встал, но женщина, которая вела переговоры, сделала властный знак рукой и произнесла:

— Не двигайтесь с места. В конце концов, мы не собираемся драться. Наше дело — провести заседание приемной комиссии.

Снова установилась тишина, нарушаемая теперь шумом снаружи. Там готовилась битва. И Йони почему-то казалось, что сигнал к началу атаки даст сейчас эта председательница комиссии.

Так и произошло.

— Я не думаю, что вам подойдет жизнь в нашем поселении, — несколько фальшивым тоном произнесла она, обращаясь к семье Коэн.

И ровно в этот момент все услышали приближающийся топот лошадей.

Вопрос о полномочиях

Всадники промчались по всей вершине холма и рассеялись по нему. Возник и никуда не исчезал, не умолкая почти ни на миг, голос в мегафоне:

— Всем покинуть помещения и освободить территорию! Всем покинуть помещения…

— Мы не двинемся с места! — обратилась ко всем присутствующим председательница приемной комиссии.

Йони смотрел на Моше. Только на Моше. Тот оглядел свое семейство, глубоко — очень глубоко — вздохнул и шагнул к выходу, потянув за собой за руку жену. Рон и Илан сделали шаг вслед за ним.

Йони в отчаянии оглянулся на командовавшую здесь женщину. Она, казалось, в нетерпении ждала, когда уже эти неуместные здесь люди уйдут и дадут ей возможность без помех продолжить ее борьбу. Призыв «не двигаться с места» к ним, конечно же, не относился.

— Илан, — в отчаянии произнес Йони, пытаясь оттянуть друга за рукав от двери, — ты ведь понимаешь, что она здесь не главная?

Семья Коэн не смогла покинуть помещение, поскольку столкнулась в дверях с целой толпой новых гостей. Толпа состояла из двух женщин и полутора десятков странно одетых юношей.

— Мама! — воскликнул Йони, увидев Женю и от отчаяния даже не удивившись, — тут такое происходит! Они говорят, что они — приемная комиссия. И они не хотят принимать моего друга.

— Ах, вот как! — Женя уже видела снаружи множество всадников, она пришла прикрывать грудью своих детей и была на взводе. Ей достаточно было сейчас совсем маленькой искры, чтобы завестись. — Ах, вот как! Я не знаю, о каком друге говорит мой сын, но, может быть, вам пригожусь я? Может быть, вы меня примете? Кстати, куда идет прием? Не в это ли поселение, от которого через пятнадцать минут останутся рожки да ножки — вы не в курсе, что там стоит бульдозер?

Женя почти кричала. Попав из огня да в полымя, все еще чувствуя себя ответственной за пятнадцать мальчиков, волей судьбы оказавшихся под ее крылом, она была очень зла. Очень зла на тех, кто собирался встать на пути ее сыновей.

— Так подойду я вам? — продолжала она срывающимся голосом. — Я, мать-одиночка, старше сорока, репатриантка из России. Что, не совсем ваш контингент? Йони, почему они не приняли твоего друга?

Вместо Йони ей ответил сам Илан Коэн. Ответил не только ей, но и всем присутствующим. Возможности его глотки были достаточно велики, и его услышали все.

— Меня не приняли, потому что я не похож на тех, кто сидит за этим столом. Но вы еще не все обо мне знаете. Я — бывший полицейский. Я вытаскивал вас из синагоги в Неве-Дкалим! — произнес он, и в помещении воцарилась тишина. Почему-то так же тихо стало и за окнами.

— Ну, так… — протянула было председательница, но Илан еще не закончил свою речь.

— Десять лет назад мои родители проходили приемную комиссию в одно из поселений Самарии. Нас не приняли. Мы остались жить в городе. Когда пришло время выбирать профессию, я не увидел никаких препятствий к тому, чтобы стать полицейским.

— Ну, парень, это же не страшно, среди поселенцев тоже некоторые работают полицейскими, — тихо произнес один из мужчин.

— Дело обстояло гораздо хуже. Я не видел никаких препятствий к тому, чтобы выгнать вас из той синагоги.

— Пойдем, сынок, — произнес Моше и потянул Илана за руку к выходу.

Женя встала в дверях.

— Что вы делаете? Вы не понимаете, что от вас зависит судьба этого форпоста? Вы останетесь здесь. И мы тоже. Нас с вами уже приняли, вы понимаете? Или нас приняли, или это поселение исчезнет, так же как и другие. Мы сейчас же, немедленно переизберем эту комиссию…

Моше чуть отступил, но упрямо произнес:

— Отойдите, пожалуйста, от двери. Пустите нас.

Тогда Йони встал рядом с матерью и сказал, обращаясь к Илану и Моше:

— Если вы не сможете сейчас, прямо сейчас их простить, мы проиграем.

И эта незатейливая мальчишеская формулировка возымела свое действие. Илан поднял глаза и поискал взглядом председательницу приемной комиссии. И спросил ее:

— Извините, а кто наделил вас вашими полномочиями?

Общая молитва

Солнце садилось. Пока шла дневная молитва в синагоге поселения, бульдозер стоял неподвижно в стороне, и всадники толпились возле него. Казалось, время замерло, и мир повис в неустойчивом равновесии, а точнее, где-то в небесах все еще выравниваются некие весы, и не могут выравняться, и непонятно пока, какая же чаша чуть-чуть перевесит.

Илан участвовал в молитве. Он ничего не читал, но в нужных местах произносил «амен». А вот его отец раскрыл взятый с полки сидур и на глазах у своих удивленных сыновей полностью слился с группой молящихся, ничем из нее не выделяясь.

Потом в синагоге начался урок. Илан не стал слушать. Вместо этого он пошел искать знакомых. А знакомые в этом месте у него могли быть только среди всадников, пришедших разрушить этот мир.

Когда он подошел к их группе, многие из них спешились. В тот момент, когда он начал с ними разговаривать, слезли с лошадей уже почти все. А когда он двинулся обратно по направлению к синагоге, за ним потянулась не очень густая, но все же достаточно длинная шеренга.

Люди, сошедшие с лошадей на землю, вошли в синагогу нестройной толпой. Находящиеся внутри подвинулись, и они заняли место на скамьях. Когда подошло время вечерней молитвы, полки с молитвенниками почти опустели, поскольку все книги оказались затребованными.

— Мало у нас здесь сефардских молитвенников, недосмотр! — тихо произнес габай, обращаясь к кантору.

— Исправим, — так же тихо ответил тот, и молитва началась.

Чуть позже, выйдя наружу, Йони увидел, что полицейские поставили большую палатку и, очевидно, устраивались в ней на ночлег. Это сильно выходило за рамки всех известных ему до сих пор сценариев.

Бульдозер стоял на своем месте без движения. Он, к сожалению, никуда не делся, иначе можно было бы вообще Бог знает что решить… «Можно было бы решить, что мы окончательно победили», — подумал он.

И тут он увидел свою маму.

Она была запыхавшаяся, щеки ее горели. Она только что развила бурную деятельность и не собиралась останавливаться.

Женя бежала к палатке полицейских. Круто затормозив возле нее, она крикнула, насколько хватило легких:

— Мы начинаем заседание новой приемной комиссии! Все, кто хочет жить в этом поселении — запишитесь, пожалуйста, в список, и становитесь в очередь…

В палатке возникло шевеление, но наружу никто не вышел.

— В очередь, чтобы получить номерок для жеребьевки, для розыгрыша участков для застройки! — закончила она.

Тишина стояла всего две минуты. Затем в дверях палатки возник силуэт.

— Простите, у вас есть лист бумаги и ручка? — осведомились у нее.

— Я сама, сама вас запишу! — засуетилась Женя, вдруг оказавшаяся посреди небольшой толпы людей в форме. — Вы не волнуйтесь, хватит всем, в самом крайнем случае вид из окон будет похуже, чем у соседей…

Взбесившийся бульдозер

На следующий день, когда на осажденном самарийском форпосте как раз заканчивалась утренняя молитва, синагогу огласил радостый мальчишеский крик:

— Ребе!

Пятнадцать мальчиков бросились к человеку, стоявшему в углу помещения. Еще минуту назад его там не было, но его воспитанников это ничуть не удивило. Они радостно столпились вокруг него.

— Привет, привет, беглецы. Я, вообще-то, прибыл за вами. Не собираетесь ли вы возвращаться в школу?

В ответ ему загудел хор голосов:

— Ой, а можно еще немножко?

— Здесь так интересно…

— Нам здесь очень нравится!

— Ну, хоть полчасика!

— А вдруг мы здесь понадобимся!

Последнюю реплику бросил Ицик.

Ребе улыбнулся и предложил:

— Ну, хорошо, тогда пойдемте, осмотримся тут.

И веселая мальчишеская толпа повела своего ребе инспектировать уже немного освоенное ими поле битвы.

Ребе спокойно оглядел постоянные и временные строения, скользнул взглядом по палатке полицейских и долго, прищурясь, всмаривался в мирно дремавший рядом бульдозер.

После этого он оглядел свою паству и предложил:

— Хорошо, давайте я дам вам урок прямо здесь.

И ребе, сопровождаемый юными учениками, начал подниматься на самую вершину холма. Там он устроился на небольшом камне, а дети расселись вокруг.

Все были заняты. Женя носилась по территории в сопровождении таких же энергичных женщин и нескольких мужчин, сверяла какие-то ориентиры на местности с изображением на карте, которую держала в руках. Спорила, что-то доказывала: «Здесь полно места, неужели вы не видите? Только на этой горке можно поселить две сотни семей! А уж вон на тоооой!...» — и она указывала рукой на соседний холм, и опять сверялась с картами и планами.

Семейство Коэн отдыхало возле одолженной им палатки. Они достали примус и чувствовали себя уже вполне комфортно.

— Папа, пойдем еще раз взглянем на наш участок. У меня есть кое-какие идеи по поводу планировки дома, — предложил Илан. Он все утро крутился на доставшихся им по жребию семи сотках каменистой почвы и без конца таскал туда брата и отца.

Моше Коэн был счастлив. Ему казалось, будто бы только сейчас, в это утро, закончился его долгий путь через несколько границ в Святую Землю — путь, к сожалению, растянувшийся на десятки лет.

Йони, сидевший на крыше одного из домов и исполнявший в это утро добровольно взятые им на себя обязанности дозорного («должен хоть кто-то из собравшихся здесь счастливчиков смотреть по сторонам» — так он это объяснил), первым заметил непорядок. На холм поднимался автобус. Когда он остановился на въезде в поселение, из него начали один за другим выпрыгивать полицейские.

— Ну, все, — пробормотал Йони и громко закричал, так, чтобы услышали все защитники форпоста: — Полиция! Они прислали подкрепление!

Илан Коэн направился к вновьприбывшим. За ним устремились поселенцы и «местные» полицейские. Ребе, до того спокойно сидевший на камне, поднялся на ноги, но остался стоять на месте. Его команда выстроилась справа и слева от него.

Из образовавшейся толпы неслись крики. Внимание Йони, сидевшего на крыше, было приковано к происходящему возле автобуса. Но вдруг он уловил какое-то движение чуть в стороне, повернулся и тут же громко завопил:

— Он двигается! Осторожно! Будьдозер!!!

Бульдозер завелся и тронулся с места. На водительском сидении обнаружился некто, одетый в полицейскую форму, со зловещим лицом и загорелой кожей.

Механический монстр, подняв ковш, медленно направился в сторону синагоги.

Ребе по-прежнему стоял неподвижно. Но тут заволновалась его свита:

— Ребе, что нам делать?

— Ребе, что сейчас читать?

— Ребе, как им помочь?

Ребе поднял руки, как бы покрывая невидимыми крыльями сразу всех своих учеников. Все пятнадцать повернулись к нему и напряженно ловили каждое его слово. Он негромко дал им указания, и их совместная работа продолжилась.

Бульдозер неотвратимо двигался по направлению к синагоге.

— Ребе, ничего не помогает. У нас ничего не получается, — в отчаянии констатировал Ицик.

— Да, пожалуй, это не наш случай. Боюсь, что и не получится, мальчики.

— Почему? Ребе, почему?

Дети почти плакали. Они впервые узнали, что существует нечто, неподвластное умениям их ребе.

— Я не вижу ни одной искры в его сердце, за которую я мог бы уцепится, — произнес их учитель, напряженно глядя на водителя взбесившегося бульдозера.

— И что же? Мы ничего не можем сделать?

— В данном случае это, к сожалению, не в нашей власти. Мы можем помочь раскаяться любому сердцу, которое ждет нашей помощи и плачет, даже если этот плач совсем не слышен. Но я же вас учил, что души у людей бывают разные.

— У этого полицейского такая душа, с которой ничего нельзя сделать?

— Да. К сожалению.

— И что же, он разрушит синагогу? Совсем-совсем ничем нельзя помочь? — допытывался Авромеле.

— Помочь можно. Правда, для этого мне придется позвать одного моего друга, — и ребе поднял голову вверх, прикрыл веки и что-то шепнул.

Будьдозер остановился вплотную к зданию синагоги. Его ковш ворочался, поднимаясь и принимая удобное положение для первого удара.

И тогда из дверей синагоги вышел человек. Вокруг испугано закричали: «Там кто-то еще есть? Там есть люди?»

Человек успокоил всех одним коротким жестом. Затем поднял обе руки, повернулся к бульдозеру и что-то негромко сказал.

Порыв ветра пронесся по холму, и абсолютно всем одновременно попал на мгновение глаза отсутствующий здесь песок.

Когда смолкли отплевывания и откашливания, все, как один, уставились на синагогу.

Возле нее было пусто. Бульдозер исчез. Его водитель сидел на земле и с одуревшим видом озирался вокруг.

Еще немного работы

Незнакомец, только что вышедший из синагоги, быстрым — даже сверхъественно быстрым — шагом поднялся на вершину холма. Там у него состоялся короткий диалог с тем, кто его сюда позвал.

— И опять тебе мало? Все еще мало? — спросил ребе. — Ведь есть места, куда воды источников не смогут пройти до тех пор, пока ты сам не проложишь для них русло.

— У них, — незнакомец указал одним длинным жестом сначала на учеников ребе, а затем на всех, кто находился внизу — поселенцев, молодежь, приехавшую с палатками, полицейских, — осталось еще немного работы. Совсем немного. Но ее надо доделать.

И он стремительно прошел мимо ребе, мимо группы мальчиков, стоящих недвижно в полном потрясении.

…Через несколько часов никто из присутствующих на холме чудесным образом ничего не помнил о происшествии с бульдозером. Автобус с подкреплением, высланным в помощь перешедшим на сторону защитников холма полицейским, вскоре уехал, после того, как где-то в верхах было внезапно принято решение об отмене эвакуации форпоста.

— Пожалуй, нам тут нечего больше делать, — решил ребе. Он послал Ицика и Авромеле попрощаться с мамами, и, едва мальчики вернулись, занялся установкой надежного портала для переправки всей своей команды обратно в школу.

И когда зазвучали первые строки Теилим, произносимые вслух шестнадцатью голосами, и мир качнулся и уже готов был, дернувшись, переместиться под ногами путешествующих сквозь пространство и время, Ицик, обернувшись, чтобы еще раз глянуть на холм, кое-что заметил.

После того, как они прибыли в школу, он тут же подбежал к ребе.

— Я видел бульдозер! Он там! Вы знаете, что он все еще там? Он огромный, гораздо больше, чем обычный! И его ковш висит прямо над крышей синагоги! Он никуда не делся! Я его видел, когда мы уезжали оттуда, я его точно видел!

— Он, действительно, там, — подтвердил ребе, — к сожалению, уничтожить его полностью пока невозможно.

— Но что же делать? Там мама, и Йони, и Илан Коэн… И все остальные… И они его даже не видят!

— Все в порядке. Пока твои мама, и Йони, а также Илан Коэн делают то, что они должны делать, бульдозер не сдвинется с места.

— Но этот ковш висит над их синагогой…

— Да. Этот ковш висит над их синагогой. И не только над ИХ синагогой. Мы просто не должны дать ему возможности стать частью реальности. Он будет пока висеть, потому что нам осталось еще немного работы. Совсем немного. Но ее надо доделать.