Я, Йосель, сын Йоселя Раковера из Матернополя, пишу эти строки в час, когда Варшавское гетто пылает, а дом, в котором я нахожусь теперь — один из последних, еще не объятых огнем. Уже в течение нескольких часов мы подвергаемся обстрелу, и стены вокруг меня рушатся. Еще немного — и дом, в котором я нахожусь, превратится в могилу для своих защитников и жильцов, как и все наши дома в гетто. Огненно красные острые лучи солнца, проникающие через маленькое окошко моей комнаты, из которого мы дни и ночи стреляли по врагу, говорят мне, что теперь вечер, сумерки заката. Солнце, конечно, не знает, насколько не жаль мне, что больше не увижу его...
Когда я с женой и детьми — их было шестеро — скрывался в лесах, ночь, только ночь укрывала нас, день же выдавал нас в руки преследователей. Разве забыть мне тот немецкий огненный град, падавший на головы тысяч беженцев по дороге из Гродно в Варшаву? С восходом солнца поднялись в воздух самолеты и в течение целого дня сеяли смерть. Там погибла моя жена с моим семимесячным птенцом на руках, а двое из оставшихся пятерых детей потерялись в тот день. Трое уцелевших детей погибли в Варшавском гетто.
Теперь наступает мой час. Подобно Йову я мог бы сказать о себе «Нагим я вышел из чрева матери моей, и нагим возвращусь я туда». И эти слова отозвались бы тысячеголосым эхом. Мне сорок лет, и, оглядываясь на прожитые годы, я утверждаюсь в уверенности (в той мере, в какой человек может быть уверенным в себе), что жил честно. Удача сопутствовала мне в жизни, но я ни когда не кичился этим. Дом мой был открыт для всех нуждающихся, и я был рад делать людям добро...
В нынешнем положении я, разумеется, не жду чудес и не прошу Б-га сжалиться надо мной. Я не буду пытаться спастись и бежать отсюда. У меня осталось еще три бутылки с бензином после того, как несколько десятков таких бутылок израсходованы на врагов. Это было великое мгновение в моей жизни, я смеялся. Никогда бы не подумал, что гибель людей, даже если это враги, даже если это такие враги, может так обрадовать меня. Пусть гуманисты глупцы говорят, что им угодно, — отмщение было и всегда будет последним переживанием боя и самым большим удовлетворением для души. До сих пор я никогда не понимал с такой ясностью изречение Гемары «Велико отмщение, заключенное меж двумя именами, как сказано «Б-г отмщения Г-сподь». Теперь я пойму это. Теперь почувствую и познаю, почему радуется сердце при мысли о том, что на протяжении тысячелетий мы называем нашего Б-га Б-гом отмщения — «Б-г отмщения Г-сподь».
И теперь, когда я вижу жизнь и мир тем ясным, особым взглядом, который лишь в редких случаях дается человеку перед смертью, мне кажется, что есть коренное различие между нашим Б-гом и их богом. Наш Б-г — Б-г отмщения... нашей Торой предусмотрены строжайшие наказания за незначительные проступки, но достаточно было Санедрину вынести смертный приговор раз в семьдесят лет, чтобы его сочли жестоким. Их бог заповедовал любить всякого, кто сотворен по образу и подобию, и с его именем проливают нашу кровь ежедневно, вот уже две тысячи лет...
Варшавское гетто погибает с боем, с выстрелами, с борьбой, в пламени, но без воплей. Евреи не кричат от ужаса. Они принимают смерть как избавление.
У меня есть только три бутылки, и дороги они мне, как вино для пьяницы. Когда я вылью содержимое одной бутылки, я положу в нее бумагу, на которой я пишу теперь, и спрячу между кирпичами... И если когда-нибудь кто-нибудь найдет ее и прочтет, быть может, он поймет чувства еврея, одного из миллионов, который умер. Две оставшиеся бутылки я разобью о головы нечестивцев, когда наступит мой последний миг. Я горжусь тем, что я еврей, не назло миру, так от носящемуся к нам, а именно из-за этого отношения. Я стыдился бы принадлежать к народам, которые произвели на свет и взлелеяли преступников, ответственных за то, что делают с нами.
Я горжусь тем, что я еврей, потому что трудно быть евреем, о, как трудно. Не нужен героизм, чтобы быть англичанином, американцем или французом. Проще, удобнее быть одним из них, но ни в коей мере не почетнее. Да, это честь — быть евреем!
Я верю, что быть евреем означает быть воином, вечным пловцом, плывущим против человеческого потока, мутного и преступного. Еврей — это герой, мученик, святой. Вы, ненавистники, говорите, что мы дурны, злы. Мы тоньше и лучше вас, — посмотрел бы я, как бы вы выглядели на моем месте.
Я счастлив принадлежать к несчастнейшему из всех народов земли, чей Закон — представитель всего самого возвышенного и прекрасного в законах и этиках. Этот освященный Закон ныне оскверняют и топчут ненавистники Б-га, тем самым только увековечивая и освящая его.
Я верю, что евреем рождаются, как рождаются художником. От этого не уйти. Это Б-жественная ценность в нас, делающая нас избранным народом. Чужому не понять это, никогда не понять высший смысл, заключенный в освящении имени. Нет ничего целее разбитого сердца, сказал один великий праведник, и нет народа более избранного, чем народ постоянно преследуемый. Если бы не моя вера в то, что мы избраны Б-гом, я поверил бы, что мы избраны нашими бедами.
Ты утверждаешь, что мы грешили, конечно, грешили. И поэтому мы наказаны? Я могу понять и это. Но скажи мне, есть ли на земле грех, заслуживающий такое наказание, которому подвергнуты мы?
Ты утверждаешь, что воздашь ненавистникам по заслугам! Я убежден, что будешь воздавать беспрестанно. Я не сомневаюсь в этом. Но скажи, есть ли на земле кара, способная искупить такое злодеяние? Хочу открыто сказать Тебе, что теперь мы унижаемы и притесняемы больше чем когда-либо на нашем бесконечном пути страданий, и замученных, попранных, задушенных, погребенных заживо и сожженных заживо среди нас больше чем когда-либо, нас уничтожают миллионами.
Если мои ненавистники столь темны и столь злы — кто я как не носитель частицы Твоего света. Твоей доброты?
Я не прошу тебя покарать виновных. В конце концов, они сами покарают себя, — это заложено в самой природе ужасных событий, — потому что с нашей смертью умирает совесть мира, потому что весь мир погибает с убиением Израиля.
Мир сам сожрет себя в своей порочности, он утонет в своей крови.
Смерть не может больше ждать, и я вынужден кончить. С верхних этажей все тише доносятся вы стрелы. Падают последние защитники нашей крепости, и вместе с ними рушится и погибает большая Варшава, прекрасная Богобоязненная еврейская Варшава. Солнце заходит, и я благодарю Б-га за то, что больше не увижу его. Я вижу багрянец пожаров и клочок неба, красный и беспокойный, как поток крови. Самое позднее через час я буду уже с моей женой, с моими детьми и с миллионами других сыновей моего народа в том лучшем мире, в котором нет больше сомнений и в котором Б-г — единственный властелин.
Я умираю спокойный, но не удовлетворенный; изувеченный, но не отчаявшийся; веруя, но не прося пощады; любя Б-га, но не повторяя слепо «амен».
Мой рабби часто рассказывал мне о еврее, который вместе с женой и детьми бежал от испанской инквизиции и в непогоду на маленьком суденышке добрался до скалистого острова. Молния убила его жену. Шторм унес в море его детей. Лишившийся близких, одинокий, как камень, нагой и босой, истерзанный бурей, испуганный громами и молниями, с растрепанными волосами и с руками, простертыми к небу, еврей шел дальше по скалистому необитаемому острову и взывал к Б-гу, говоря так: «Властелин миров! Я бежал сюда, чтобы служить Тебе, исполнять Твои заповеди и освящать Твое имя. Ты же много делаешь для того, чтобы я оставил мою религию. Но если Ты думаешь этими испытаниями принудить меня оставить путь истинный, я говорю Тебе, мой Б-г и Б-г отцов моих, что это Тебе не удастся. Ты можешь сокрушить меня, Ты можешь отнять у меня самое дорогое и лучшее в мире. Ты можешь подвергать меня смертным мукам — я всегда буду верить в Тебя. Знай же твердо: желают или не желают того небожители, я еврей и евреем останусь. И ничего не изменят испытания, которые Ты обрушил на меня и которые обрушишь!»
Это и мои последние слова к Тебе, мой Б-г ярости.
Ты сделал все, чтобы я разуверился в Тебе, чтобы я не верил в Тебя. Но я умираю, как жил, с крепкой, как скала, верой в Тебя.
Да будет восхваляем во веки веков Б-г мертвых, Б-г отмщения, Б-г истины и правосудия, Который вновь озарит лицо Свое для мира и сотрясет основы его Своим могучим гласом
— Слушай, Израиль! Б-г — Всесильный наш, Б-г один!
Руке Твоей вручаю мой дух.
Из журнала «Свет»
