Отрывок из дневника р. Яаков-Йосефа Раскина, которому довелось помогать рабби Леви-Ицхаку, отцу Ребе Короля Мошиаха, в последние месяцы его жизни.
Я вместе со своей семьей бежал из Ленинграда в конце лета 1941 года на самом последнем поезде, который покинул город. Проклятые немцы систематически бомбили все мосты, соединявшие Ленинград с материком, и нам удалось бежать на последнем поезде, проехавшем по единственному оставшемуся мосту, прежде чем он тоже был разбомблен. Мы не знали, куда идти, и решили продолжить путь на поезде до последней остановки. Мы ехали в этом поезде (вместе с тысячами других беженцев) около пятнадцати дней, пока не прибыли в город Омск в Сибири. Поезд шел медленно из-за постоянной опасности, связанной со сбрасываемыми бомбами. Из Сибири мы направились на юг и впоследствии поселились в Алма-Ате, столице Казахстана.
Зимой 1944 года (в Алма-Ате) моя дочь Цивья заболела брюшным тифом, но, слава Б-гу, выздоровела. Находясь в госпитале, она подружилась с молодой еврейкой, которая была судьей в гражданском суде Алма-Аты.
Понятно, что Цивья старалась приблизить ее к иудаизму и приглашала время от времени приходить к нам на субботу, чтобы поесть «гефилте фиш» и другие деликатесы. Она была родом из Днепропетровска (ранее Екатеринослава) и ранее жила в нем. Она также знала и слышала о рабби Леви-Ицхаке, отце Ребе, и знала, что он был заключен в ссылку на пять лет. В силу своего положения она была хорошо связана с НКВД.
В какой-то момент она сообщила нам, что из Москвы только что вышел указ, согласно которому заключенные, приговоренные к ссылке на срок до нескольких лет, не будут освобождены до окончания войны, даже если они отбыли весь пятилетний срок.
Она посоветовала нам, что единственное решение, как добиться освобождения рабби Леви-Ицхака, — это договориться с главным управлением НКВД в Алма-Ате, чтобы его освободили немедленно, как только наступит дата освобождения. Это необходимо сделать до того, как из Москвы придет указ, который продлит срок его заключения.
По милости Б-га эта судья сама обратилась к нам. У нее было много знакомых в местном управлении НКВД. Однако это было связано со многими трудностями. Во-первых, нужно было раздобыть крупную сумму денег на взятки, чтобы заручиться сотрудничеством высших чиновников в иерархии управления. К счастью, мы работали очень быстро и осторожно, пока не договорились с главой местного управления НКВД о написании письма, датированного датой, предшествующей дате выхода указа из Москвы. Все это было большим самопожертвованием, так как мы очень боялись, что в это дело будут вовлечены власти.
После того как мы получили все документы, необходимые для освобождения рабби Леви-Ицхака, мы послали двух гонцов, чтобы привезти их в Чиили. Это были р. Мендель Рабинович (переодетый в военную форму и красную фуражку) и Эстер (дочь р. Эли-Хаима Альтгойза). Эстер оставалась с рабби Леви-Ицхаком и ребецн Ханой до следующего дня после Песаха, когда она помогла им собрать все вещи и отвезти их в Алма-Ату.
После праздника Шавуот рабби Леви-Ицхак начал сильно страдать от боли в животе, и хотя он мог присоединиться к нам на субботнюю молитву, было очевидно, что его состояние ухудшается с каждым днем. Здесь я должен поблагодарить всех своих детей, которые часто помогали и прислуживали, когда это было необходимо в доме родителей Ребе. В частности, в последние несколько недель, когда рабби Леви-Ицхак был прикован к постели, ему было трудно самому надевать тфиллин. Каждое утро я или один из моих сыновей, Мендель, Шолом-Бер, Довид или Лейбл, помогали ему надеть тфиллин.
Примерно за месяц до его кончины меня позвали сделать обрезание четырехлетнему мальчику. Когда я вернулся, то зашел к рабби Леви-Ицхаку и рассказал об этом. Он с трудом поднялся и сел в своей постели, а затем взволнованно схватил мою руку в свою и сказал: «Я так завидую вам, что вы смогли совершить эту заповедь! Вы совершили великий подвиг!»
Затем он начал рассказывать много о значении числа четыре, о том, что Имя Б-га состоит из четырех букв, и о многих других вещах, связанных с числом четыре… Жаль, что я тогда не записал его слова, так как он продолжал страстно говорить на эту тему около получаса.
20 Ава перед заходом солнца его душа покинула этот мир и вознеслась на небеса в чистоте. По прошествии некоторого времени были зажжены парафиновые лампы, так как электричества не было. Утром я был назначен посланником для обустройства его могилы и встретился с местным представителем похоронного общества. Вместе со мной они отправились на кладбище в поисках подходящего места для захоронения.
Вечером они объявили, что тот, кто желает прикоснуться к святому телу, должен утром отправиться в микву. В Алма-Ате миквы не было, но в Тастаке (в пригороде) было что-то вроде круглого бассейна из дождевой воды, который не высыхал все лето, и мы иногда пользовались им для совершения окунания. Мы все ходили туда. Мы также с трудом раздобыли доски, чтобы сделать гроб, и несли его на руках всю дорогу от его дома до его святого места упокоения, да защитит нас и весь Израиль за его заслуги.
Примерно через две недели после кончины рабби Леви-Ицхака меня поймали на улице. Я пошел делать обрезание, а когда возвращался, ко мне подошел сотрудник НКВД, который обвинил меня в краже из местного детского дома. Он настоял на том, чтобы я пошел с ним в близлежащий участок. Там он запер меня, сказав, что скоро вернется за мной, и велел милиционеру следить за мной. Я прождал до вечера (около пяти часов), пока он не вернулся на машине и не отвез меня в главное управление НКВД. Там меня продержали всю ночь, допрашивали, спрашивали, откуда я родом, откуда знаю Шнеерсона, почему мои дети дома, а не в армии, и другие разные вопросы. Всю ночь мне не давали заснуть, и каждую минуту сзади подходил охранник, толкал меня в спину и кричал, чтобы я не засыпал.
Я уже понимал, что ситуация ужасная, и почти перестал надеяться, что смогу вернуться домой. И вот в пять часов утра кто-то открыл дверь и посмотрел на меня, а еще через полчаса сказал, чтобы я шел домой.
Когда я возвращался домой утром, я боялся оставаться дома и ночевал у знакомых. Я решил бежать из Алма-Аты, но в военное время было очень трудно достать билет. Я не знал, куда бежать, и решил ехать прямо в Москву, хотя никого там не знал. Я знал только, что в Малаховке (под Москвой) живет хасид ХАБАДа по имени Довид Бравман. Мы чудом достали билеты, вышли из моего дома в середине ночи 15 Элула 5704 (1944) года и отправились в Москву. Моя дочь Цивья сопровождала меня всю дорогу. Через некоторое время она вышла замуж за Довида Бравмана.
Накануне нашей поездки я зашел к ребецн Хане, чтобы попрощаться с ней, и рассказал ей обо всем, что произошло. Я рассказал ей, что путешествую во время месяца Элул (перед Рош а-Шана) и не знаю, где буду находиться, а потом спросил ее, нет ли у нее шофара, которым я мог бы воспользоваться. Она охотно достала и отдала мне черный шофар Ребе МААРАШа, который был у нее с собой... В 5710 (1950) году по просьбе Ребе я вернул шофар ему, и он трубил в него на Рош а-Шана в «770» в течение многих лет...
