Сейчас — 11.30 утра. Я только что прибыл сюда экспрессом Париж-Петербург, который идет вдоль побережья Франции и Италии, и сообщил друзьям о своем приезде, но предупредил их, что смогу встретиться с ними не раньше 9 часов вечера, поскольку мне нужно было отдохнуть после утомительной поездки и записать в дневник свои впечатления от путешествия.
Мы выехали из Парижа в Субботу, в 11.30 вечера. На следующее утро, в воскресенье, поезд прибыл в Марсель. Примерно через 15 минут поезд отправился дальше и шел вдоль красивейшего побережья‚ время от времени замедляя ход, чтобы дать пассажирам возможность полюбоваться открывающейся панорамой.
Я с особым нетерпением ждал прибытия в Ментону, где в это время жили мои праведные родители. Они должны были встретить меня на вокзале. В 9.30 утра поезд остановился в Ментоне и я поспешил в зал ожидания. За 30 минут, которые поезд стоял на станции, я успел рассказать отцу о своей деятельности в Париже и получить от него указания, касающиеся моей дальнейшей работы в Петербурге и Москве. (Эта работа была направлена на улучшение материального и духовного положения евреев.)
Время пролетело быстро. Ко мне подошел проводник и предупредил, что поезд вот-вот тронется. Отец благословил меня, пожелал успеха. Я поспешил в свое купе.
Как приятно путешествие вдоль берега моря! Но отсутствие времени не позволяет мне описывать мои впечатления. Я расскажу только про неожиданную встречу с потомком известной хасидской семьи.
Около 6 часов вечера я проходил через вагон-ресторан. За одним из столов обедал еврей. На его столе лежало мясо и стояла бутылка вина. У него было благородное лицо, и где-то в душе мне стало обидно за то, что он ест трефную пищу. Человек этот тоже заметил меня. Он надел шляпу, встал из-за стола и поздоровался со мной. Затем он спросил, не прихожусь ли я сыном или внуком рабби Шмуэлю из Любавичей. Я ответил, что я его внук. Услышав это, человек почему-то покраснел, на глаза его навернулись слезы. Не сказан ни слова, он вернулся к столу, подозвал официанта, расплатился с ним и ушел, так и не закончив обеда.
В тот же день, в 11 часов вечера, поезд прибыл во Франкфурт-на-Майне, где простоял около часа. Я вышел на платформу и там опять увидел этого человека. Он пошел мне навстречу. Поравнявшись со мной, он сказал, что хотел бы поведать мне очень странную историю. Но и на этот раз он не сумел сдержать нахлынувших чувств: по щекам его потекли слезы, и он не смог вымолвить ни слова. Между тем время остановки истекло, и мы поспешили каждый в свое купе.
На следующее утро поезд прибыл в Берлин. Я снова вышел на платформу, этот человек опять подошел ко мне. Поздоровавшись он пожаловался, что всю ночь не сомкнул глаз.
Как только поезд тронулся, я начал читать утренние молитвы. Тут в дверь постучал проводник и сказал, что со мной хочет увидеться один пассажир. Я попросил кондуктора передать этому пассажиру, что он может зайти через полчаса.
Когда он пришел, то опять был так взволнован, что не мог говорить. По лицу его текли слезы. Это был мужчина лет пятидесяти, хорошо одетый, гладко выбритый, с красиво подстриженными усами — он явно принадлежал к обеспеченному классу. Внезапно, закрыв лицо руками, он разразился рыданиями. Я не знал, что думать: передо мной душевнобольной или человек, на которого обрушилось какое-то несчастье. Я пытался его утешить.
Через несколько минут он взял себя в руки и нерешительно сказал мне: «Я очень прошу Вас, одолжите мне тфиллин».
Я оторопел, поскольку по-прежнему не знал, кто он. А он продолжил сквозь рыдания: «Б-же мой, я даже не помню, сколько лет прошло с тех пор, когда я последний раз надевал тфиллин».
Я открыл саквояж, вынул оттуда тфиллин и молитвенник и вручил ему, сказав, что он может молиться в моем купе, и вышел, чтобы дать ему возможность остаться одному и излить свое сердце перед Б-гом.
Он молился больше часа. Когда он закончил, я вернулся в купе. Горячо поблагодарив меня, он вернул мне тфиллин, но попросил разрешения оставить у себя на время молитвенник. Я понял, что он хочет почитать Псалмы, а также воспользоваться им для Минхи (дневной молитвы). Я с радостью дал ему Сидуp, и он вышел из купе, так и не назвав своего имени.
Мне было ясно, что в душе у этого человека произошел какой-то переворот, но по-прежнему не знал, кто он такой и что с ним случилось. В З часа дня ко мне опять пришел проводник и сказал, что господин, который был у меня утром, снова хочет повидать меня. Я пригласил его. Он был очень бледен и печален.
На сей раз он поведал мне следующее: «Мой отец был одним из хасидов вашего деда. В детстве и ранней юности я обучался у хасидских учителей. На каждый праздник хасиды нашего города собирались в доме моего отца, и я очень любил проводить время в их обществе...»
В его глазах светилась грусть и казалось, что он был бы счастлив вернуть те далекие дни. Конечно, теперь я догадался, кто он. Глава этой семьи, реб Шломо, в годы своей юности часто посещал моего великого деда, который дал ему тройное благословение, пожелав ему детей, богатства и долгих лет жизни. Благословение это сбылось. У реб Шломо были замечательные сыновья и дочери, был он очень богат — торговал драгоценными камнями. Это была одна из самых известных еврейских семей. Реб Шломo скончался в весьма преклонном возрасте, а его дети и зятья продолжили великие традиции семьи. Исключением оказался один внук, который отошел от еврейства. Это и был тот самый человек, которого я встретил в поезде.
История, которую рассказал незнакомец, была печальной, хотя и не слишком необычной. Но поскольку я хорошо знал его отца, то слушал его с большим интересом.
— В юности я получил прекрасное хасидское образование, — начал мой новый знакомый. — Но потом отец переехал в Петербург. И здесь наш дом был таким же, как и в маленьком городке, где мы раньше жили: дом был наполнен Светом Торы, теплом и радостью хасидизма. Снова, как и раньше, в нашем доме собирались хасиды, но мое сердце было уже в другом месте. К тому времени я познакомился с соседскими детьми. Меня привлекала их жизнь — жизнь без всяких ограничений. Мне было тогда около пятнадцати лет.
Следующее лето мы проводили на даче. Вряд ли отец одобрил бы мою дружбу с мальчишками, с которыми я общался, но он себе даже представить не мог, какие изменения происходили в моей душе. В конце лета отец сказал, что хочет взять меня с собой в Любавичи на предстоящий праздник Рош а-Шана. Эта новость не доставила мне радости, но я не мог отказаться от поездки.
У меня нет слов, чтобы описать то впечатление, которое произвел на меня ваш Святой дед. Когда я вошел к нему вместе с отцом, он благословил меня и велел всегда помнить, что я — еврей, ибо нахожусь в очень опасном окружении.
Долгое время впечатление от визита в Любавичи удерживало меня от общения с соседскими детьми — всю зиму я не принимал участия в их развлечениях. Но летом мы опять встретились на даче и я снова стал общаться с молодыми людьми моего возраста — старшеклассниками, многие из которых любили проводить жизнь в праздности и удовольствиях. Под их влиянием я начал отходить от образа жизни, которого придерживалась моя семья.
Началось с того, что я стал пропускать дневные и вечерние молитвы, затем перестал читать и утренние молитвы. Меня всегда ждали друзья либо на реке, чтобы покататься на лодке, либо в лесу. Я начал с ними обедать, совершать один грех за другим и, наконец, совсем отошел от религиозной жизни, которую вел в доме отца.
На очередной праздник Рош а-Шана отец отправился в Любавичи без меня. Я остался дома. На Рош а-Шана и Йом-Кипур пошел в синагогу, но почувствовал себя там чужим.
Периодически я оставался ночевать у друзей, приходил за деньгами к матери или в контору отца, чтобы занять денег у кассира.
Как только отец понял, что со мной происходит, он очень строго поговорил со мной. и сказал, что даст мне любые деньги, но за это я должен буду порвать со своими друзьями. Я ответил, что я уже взрослый человек и что родители не имеют права вмешиваться в мою личную жизнь. В знак протеста я ушел из родительского дома и снял себе квартиру. Так прошло шесть лет. За это время я закончил университет, женился и вел такой образ жизни, где не было места религии.
В это время образовалась тайное «Прогрессивное общество», целью которого была защита бедных и угнетенных, забота об их благосостоянии и помощь им словом и делом. Общество оказывало материальную помощь евреям — беднейшему и наиболее угнетенному в России народу. Я активно включился в деятельность этого Общества.
Однажды, в декабре 1881 года, я встретил своего друга, который сказал мне, что Любавичский Ребе приехал в Петербург и беседовал с высокопоставленными чиновниками об улучшении материального положения евреев. Как член «Прогрессивного общества» я хотел узнать, каких результатов добился ваш дедушка в этом деле.
С этой целью я посетил Серапинскую гостиницу, где остановился ваш дед. Я встретил там нескольких хасидов, которых не видел с тех самых пор, как ушел из отцовского дома. Они все обрадовались, увидев меня. Именно тогда я впервые оценил любовь хасидов друг к другу и даже к тем, кто покинул их круг.
Я вспомнил, какой переполох был в доме моих родителей, когда я переехал в квартиру на Пушкинской улице, которую снял вместе с приятелем. Я вспомнил день, когда два друга моего отца пришли ко мне и уговаривали вернуться домой. Их искренняя любовь к моему отцу и ко мне не вызывала сомнений, но тогда они не смогли поколебать моего решения. Теперь все это вновь возникло в моем воображении. Я абсолютно уверен в том, что все эти годы они не раз говорили обо мне и были искренне озабочены моей судьбой. Я понял. что жизнь, которую я вел, их глубоко огорчала. И тем не менее не успел я переступить порог гостиницы, как они бросились ко мне с распростертыми объятиями и окружили меня теплом и вниманием. Такая братская любовь характерна для любавичских хасидов: они любят всех евреев независимо от их социальной принадлежности и положения. В нашем тайном обществе мы не раз говорили, что нам следует учиться братской любви у хасидов.
Я не могу передать вам, как был тронут этой встречей в гостинице. Я стоял погруженный в свои мысли, когда до меня донеслись звуки молитвы. Я понял, что началась вечерняя молитва. Ваш дедушка, Ребе, вышел из своей комнаты и произнес Кадиш, потому что это был йорцайт Алтер Ребе.
Встреча с друзьями детства и особенно слова Кадиша, произнесенные вашим дедом, взволновали меня — я не мог успокоиться в течение трех дней. Это все напомнило мне о моем визите в Любавичи.
Несколько недель спустя в нашем «Прогрессивном обществе» стало известно, что министр внутренних дел тайно рекомендовал губернаторам Киева и Чернигова организовать еврейские погромы. До этого погромы прошли в нескольких северных городах России. Визит вашего деда в Петербург был связан с этими погромами и общими анти-еврейскими настроениями, поощряемыми высшими правительственными чиновниками. Он смело требовал от государства защиты еврейских граждан. (Следует отметить, что он имел огромное влияние в правительственных кругах). Поэтому мы решили, что один из членов нашего Общества лично передаст ему сведения об угрожающей евреям опасности. С этой целью мне поручили нанести вашему деду визит.
Вместе с другом я отправился в отель, где остановился Ваш дед, — рассказывал он. — Мы хотели поговорить с ним наедине, но не знали, как это осуществить. В отеле нам сказали, что каждое утро, в 9 часов, Ваш дед отправляется на прогулку. Тогда мы решили дождаться его в коридоре и вручить ему записку с просьбой о встрече. Однако, придя в отель на следующее утро, мы узнали, что Ваш дедушка отменил прогулку, поскольку ему предстояла встреча с двумя высокопоставленными чиновниками из министерства внутренних дел.
Я страшно нервничал: мне нужно было во что бы то ни стало переговорить с Вашим дедом до его беседы с чиновниками, чтобы вовремя передать ему важную информацию. Внезапно дверь открылась, из нее вышел Ваш дедушка со своим помощником и начал расхаживать по коридору взад-вперед. Мы с другом стояли в углу в смотрели. Ребе мерно ходил по коридору, погрузившись в размышления. Через некоторое время он поднял глаза и увидел меня. Узнал он меня с первого взгляда, хотя мы не виделись восемь лет. Осведомившись о моем здоровье, он спросил, помню ли я еще Любавичи. Я был так потрясен, что не мог вымолвить ни слова. Поняв мое состояние, мой друг быстро произнес: «Рабби, мы пришли поговорить с Вами об очень важном деле».
Ребе вернулся в свою комнату и пригласил нас войти. Никогда не забуду, какое у него было серьезное лицо, — взгляд его, казалось, проникал мне прямо в сердце. Разумеется, он был благодарен за информацию, которую мы ему передали, и призвал нас вместе с ним продолжать деятельность на благо нашего народа. Начиная с этого дня я и мой друг всегда помогали Вашему деду. Благодаря его влиянию многие антисемитские постановления были отменены или просто не проводились в жизнь. За месяц, который Ваш дед провел в Петербурге, я видел его несколько раз. Однажды, когда мы остались с Ребе наедине, он вдруг сказал мне: «Когда Вы в последний раз надевали тфиллин? Я знаю о Вас больше, чем Вы думаете: у Вас были трудные времена». К моему великому изумлению, он стал рассказывать обо всем, что случилось со мной с тех пор, как я ушел из отцовского дома...
Я стоял перед ним как пень: у меня выступили слезы, и я не мог вымолвить ни слова. В течение нескольких дней мне было так стыдно, что я не решался пойти к Ребе. Но затем я получил записку от одного из его помощников, в которой говорилось, что Ребе несколько раз спрашивал обо мне. Тогда я снова пришел к нему. Он больше не говорил о моей жизни, но поручил мне важные дела, связанные с его общественной деятельностью.
Но я не забыл слов Ребе: целый день и всю ночь после нашей беседы я думал о них и на следующее утро пошел и купил пару тфиллин, так как свой я оставил в отцовском доме, когда уходил оттуда с намерением никогда больше в него не возвращаться. Тайком, чтобы не увидела моя семья, я надел утром тфиллин и прочел молитву. Питаться я стал только чаем и хлебом. Так продолжалось целую неделю. Члены семьи видели, что со мной творится что-то неладное. Пора было объясниться, и я сказал им, что решил больше не есть трефного.
Не без труда мне удалось найти кошерную пищу и в какой-то степени вернуться к соблюдению религиозных обрядов. Ваш дедушка вернулся в Любавичи, а я постепенно входил в религиозный образ жизни. Однако в отцовский дом я не ходил, и отец не знал о произошедших со мной переменах.
В начале весны вместе с женой и старшим сыном мы отправились на курорт под Петербургом. Через несколько дней, к моему удивлению, нас посетил мой отец. Я удивился еще больше, когда отец вручил мне письмо, полученное им от Вашего деда. Ребе приглашал отца приехать на свадьбу одного из его сыновей. В конце письма Ребе передавал мне привет и приглашал также приехать на свадьбу.
— Ну зачем ты сам вез это письмо? Неужели нельзя было послать кого-нибудь из служащих? — спросил я.
— Мы, хасиды никогда никому не перепоручаем доставку писем от Ребе и всегда делаем это безотлагательно. Я не знаю, какими добрыми делами ты заслужил такое внимание со стороны святого Ребе, но кто я такой, чтобы спрашивать ответа у великого человека? Так вот, получив рано утром это письмо, я поспешил привезти его тебе. А теперь — прощай!
Нам с женой стоило большого труда уговорить отца остаться на чай. После этого мы отправились на прогулку в лес. Я рассказал отцу о том, что слышал от Ребе во время наших встреч в Петербурге, и о том. с какой преданностью и мужеством Ребе защищал еврейское население в переговорах с высокопоставленными правительственными чиновниками.
Мы гуляли и беседовали несколько часов, когда внезапно услышали приветственные возгласы. Обернувшись, мы увидели одного из старых друзей моего отца — известного хасида. Он с чувством обнял меня и прочел благословение «Шеехеяну» в благодарность Всевышнему, позволившему ему дожить до этого счастливого дня.
«Не удивляйся, — сказал он моему отцу, — для меня — большое счастье, когда я вижу отца и сына, идущих рука об руку. Давно пора! Наш мясник Авраам сказал мне, что уже шесть месяцев твой сын покупает мясо только у него». Наш друг буквально захлебывался от радости.
По пути к дому мы почти не разговаривали. Моя жена приготовила легкий ужин. Мы уговорили отца и его друга перекусить перед отъездом в город. С этого дня у меня с отцом восстановились отношения.
Ваш дедушка снова приехал в Петербург 2О июня и провел там две недели. За это время он успел сделать немало полезного для евреев. В конце лета наше Общество провело собрание, на котором обсуждалось положение евреев в северных городах России. Было решено отправить специального представителя к Вашему деду в Любавичи. Эта задача была возложена на меня. На рассвете 8 августа я прибыл в Любавичи. Зная, что Ребе всегда встает рано, я подошел к его дому и сразу же вручил запечатанный конверт привратнику. Через полчаса Ребе принял меня. Наша встреча продолжалась около двух часов. Затем он вынужден был сделать перерыв, чтобы совершить прогулку по свежему воздуху, предписанную врачами. Он попросил меня вернуться не позже 11 часов.
Я вышел на улицу. У дома стоял великолепный экипаж. запряженный парой породистых лошадей. Как подобает слуге знатного человека, кучер был прекрасно одет: на нем были красный кушак и шляпа с перьями.
Я вернулся в пол-одиннадцатого и стал ждать Вашего дедушку. Там уже было много народу. Наконец, реб Левик, габай, подошел ко мне и сказал, что Ребе хочет меня видеть. С нескрываемым раздражением он добавил: «Ребе ждут чуть не пятьдесят посетителей. Некоторые находятся здесь с прошлой недели. Я прошу Вас не задерживаться у него слишком долго».
Ваш дедушка встретил меня с улыбкой и сказал: только что был на кладбище. Отец (Цемах-Цедек) не думает, что положение так серьезно, но все же нужно сделать все возможное». В течение часа с лишним он объяснял мне, какие шаги нужно предпринять для охраны и благополучия евреев России, с кем встречаться и о чем говорить. Он предложил мне все записать и посоветовал соблюдать осторожность, так как кругом было много шпионов. Затем он написал два письма на русском языке (одно — знаменитому профессору, у которого были связи при дворе в Петербурге, а другое — важному чиновнику из министерства внутренних дел) и попросил меня прочитать их, чтобы убедиться в том, что они достаточно четко и понятно изложены и не дадут повода для недоразумений.
Когда все эти вопросы были решены, Ваш дедушка на несколько минут погрузился в молчание, а затем сказал: «Когда Моше (Моисей) поднялся на гору Синай, чтобы получить вторые Скрижали с заповедями, Б-г сказал ему: „Сделай себе две Скрижали“. Это, по комментариям РАШИ, означает, что каменная крошка от скрижалей должна была достаться в собственность Моше. Поскольку скрижали высекались из драгоценного камня, то эта крошка сделала Моше несметно богатым. Тем самым Всевышний показал, что человек, совершающий доброе дело, заслуживает награды. Вы работаете на благо еврейской общины, и за это Вас ожидает награда».
Затем Ребе коснулся вопроса бессмертия души: «Когда я сказал, что пришел с кладбища и что мой отец не считает ситуацию чересчур серьезной, Вы удивились и, наверное, не поверили, что это возможно, и все потому, что у Вас нет представления о духовности. Вы постоянно заняты сугубо материальными, а не духовными делами». Он еще долго беседовал со мной и в заключение сказал: «Никогда не забывайте, что добродетель сильнее порока, а хорошие черты характера сильнее плохих. Об Ишмаэле, которого Тора называет „диким человеком“, было сказано: „Сколько бы ни подбрасывали палку вверх, она возвратится к своим корням“ (т.е. вернется к своим истокам). Это относится и к хасиду, сыну хасида и внуку хасида — он обязательно вернется к своим корням! Ну сколько лет может человек блуждать по свету в погоне за удовольствиями? Пятьдесят-пятьдесят пять! Горячую кровь и страстные желания следует держать в узде. Помните, кто Вы, и не забывайте о своих истоках, да благословит и хранит Вас Всевышний! Передайте своему отцу, что хотел бы его увидеть».
На этих словах мы простились. Это была моя последняя встреча с Ребе. Примерно год я прожил под впечатлением от его слов и старался тщательно соблюдать еврейский образ жизни. Тем временем «Прогрессивное общество», членом которого я состоял, было распущено. Вместо него образовалась революционная организация. занимавшаяся подготовкой к свержению царя. Я не принимал активного участия в ее деятельности, хотя и был против царского режима. Однако я сочувствовал этой организации и поддерживал ее деньгами.
Шли годы. Постепенно я ослабил контроль над собой и опять начал отходить от еврейских традиций. Я стал богат. У меня появилось много новых друзей-иноверцев.
27 декабря — мой день рождения. Каждый год в этот день я устраивал для своих друзей праздничный обед. В этом году я решил отметить свой день рождения где-нибудь за границей, на курорте, и поехал в Монте-Карло, оттуда — на несколько дней в Ниццу, а затем — в Париж. Так я оказался в этом поезде на обратном пути из Парижа в Петербург.
Вчера, когда я сидел в вагоне-ресторане, я увидел Вас. И сразу перед моими глазами возник образ Вашего деда, на которого Вы так похожи. В ушах моих зазвучали его слова: «Сколько бы ни подбрасывали палку вверх, она возвратится к своим корням». В этом году мне исполнилось пятьдесят пять! Весь вечер и всю ночь слова Вашего святого деда звучали у меня в ушах: «Ну сколько может человек блуждать по свету в погоне за удовольствиями? Пятьдесят-пятьдесят пять!.. Помните, кто Вы, и не забывайте о своих истоках». Всю ночь я не сомкнул глаз.
Сегодня я пощусь. Я не притронулся к еде и как никогда искренне раскаиваюсь в том образе жизни, который я вел до сих пор, — произнес он в заключение и горько заплакал...
Я утешал его, как мог. Заметив, что солнце уже зашло, я пытался уговорить его прервать пост и перекусить, после чего мы могли бы снова встретиться. Но он отказался и продолжал свою исповедь, которая длилась около трех часов. Когда мы расставались, он сказал: «Надеюсь, завтра Вы сможете еще раз одолжить мне тфиллин! Как только мы вернемся домой, я куплю себе новые тфиллин. Я должен сказать Вам, что стал другим человеком: с этого момента я стану настоящим евреем и буду следовать словам Вашего деда».
Мы сердечно расстались, и я долго размышлял о неисповедимости путей Б-га и неизгладимом влиянии слов моего праведного деда. Тридцать лет, сам того не зная, этот человек хранил их в душе. Но в конце концов по Воле Всевышнего‚ произошло «совпадение»‚ и бессмертный огонь учения Праведников, который вновь внезапно вспыхнул в сердце грешника, вверг его в раскаяние!
