Довольно тяжело писать о ситуации утраты, когда человек, который казался непреходящим насущно-необходимым, внезапно уходит. И оставляет дырку в душе… дырку как будто от выдернутого зуба…
Его улыбка, сарказм, шуточки, интонации, ухмылки над самим собой, цитаты и точные коннотации, безумная роскошь общения, когда всякое слово схватывается и ложится точно в контекст, ученость и хасидские качества, самоограничение, суровость, умение ставить границы (часто совсем незаметные штрихи, но граница тверже, чем алмаз)… способность к постоянному труду, работе над собой, мрачный вид (служащий для отпугивания новичков и посторонних)… его воспитательная функция, 40 лет на ниве ХАБАДа, а детство и отрочество — в другой атмосфере, в теплице для юных гениальных детей… трудовая биография (от завхоза до духовного лидера общины)… все это аккуратно и грамотно записать — сейчас, на данный момент, невозможно, а не написать — тоже не получится, так как больно, и хотелось бы самовыражения, просто для уменьшения боли.
Начну с конца...
Я стояла под дождем в толпе хабадниц, и тут медленно вкатилась машина с длинным кузовом, и сразу я перестала видеть эту машину, а увидела рава Оренштейна, с великолепной аурой жизни и бодрости, с нарочитым скепсисом он что-то проговорил в мой адрес, будучи внутри весьма счастлив, ему было всегда свойственно разыгрывать кислую мину, хотя под ней скрывалось самое искреннее веселье и громкий смех над ярмаркой бытия, вот и тут он говорил и излучал счастье, а машина проползла туда, к синагоге, и я тупо осознала, что есть два его теперь: один — который сияет жизнью и довольством, и другой, который там в машине. И я попрощалась с тем, который говорил со мной весело и радостно, и сказала: «Все же надо и за машиной пройти хоть несколько шагов» — и он согласился со мной, что да, все-таки, надо, — и пропал из виду. Я пошла по лужам, тупо добрела до машины, сказала издали — «Сожалею…», имея в виду, что это ужасно. Потом вернулась к его родным и всем, кто толпился под дождем, потом потоки машин сопровождали эскортом его тело, и концентрация боли была невыносимой, и я пошла домой. Я все время вспоминала его раскрытие в чудесном, жизнерадостном облике, и это было жутко хорошо, как будто я знала тайну.
Месяц до того перед бар-мицвой нашего младшего мы пригласили рава Оренштейна, и он посетил наш праздник, танцевал, сидел за столом, потом мы даже распаковали подарок от него «Уроки по книге Тания»… И через менее трех недель его физически не стало.
Последний телефонный разговор был такой. Он позвонил, чтобы передать мне ответы по сложным вопросам перевода «Книги реинкарнаций». Я взяла трубку и стала записывать ответы. Он привел первоисточники по ряду пунктов. Я поблагодарила. Спросила, может ли он сняться в моем фильме в роли Моше Кордовейро. Он выслушал до конца, сказал, что если это завтра — то никак нет, так как он не будет в Цфате, едет на консультацию по глазам где-то в Хайфе. Я сказала, но вы должны будете сняться, я не вижу другого РАМАКа, кроме вас. «Ну…» — сказал он со своим обычным добродушным скепсисом.
Почему-то я больше не стала его тревожить — ни по книге, ни по фильму. Он настолько добросовестно выполнял все мои просьбы, что становилось неловко, если реально мне это не было прямо уж настолько срочно. Мне важно было сохранить «доступ», не перегрузить его, не быть настойчивой. Практически не звонила больше. Хотя была договоренность, что еще один раз пройдемся по всем пунктам «Книги реинкарнаций» на предмет проблем смыслового перевода. Всегда можно было придумать причину и позвонить, например, просто чтобы посидеть в их каббалистической комнате (есть у них в доме одна комната, где только книги по каббале и старинные издания всякой всячины, раритеты). Но я как-то тупо пробуксовала.
Честно говоря, я была в шоке оттого, что он сам позвонил. Он как будто хотел отчитаться о проделанной работе. Но обычно звонила я. А именно в этот, последний раз, позвонил сам рав Оренштейн. Мы никогда не знаем, когда бывает этот самый «последний раз».
Это был такой долгий, такой шикарный, богатый разговор. Я была абсолютно счастлива, я была в другом измерении. Он отвечал на любые вопросы, в добавку к тем, которые были поставлены на повестку дня ранее. Вся тема АРИ и рабби Хаима Виталя, и Игрот Шлумиль, и Китвей а-АРИ, и де-Панно, и Исроэль Сарук, и Мошиах бен Иосеф, и РАМАК, — все это было ему глубоко, глубоко близко. И Нафтоли из Франкфурта, и ХИДА, и все-все-все, за что мою последнюю книжку не очень любят (слишком много ИМЕН!!! — говорит народ)… Но ведь моя функция и есть — увековечивать ИМЕНА. И вот теперь настала очередь его самого попасть в число тех ИМЕН, которые я увековечиваю…
Шутки, прибаутки...
В среде «баалей-тшува» раввины с юмором — вещь нередкая. Но среди исконных, не вернувшихся к вере отцов, а представителей истинных непрерывных династий раввинской великолепной породы — такое редкость! Идиш, иврит, английский были его языками, причем его идиш был такой сочный, что чисто ради кокетства он мог ввернуть словечко, и из него искрилась работа над собой, им двигала красота, он искал красоту, он действовал очень красиво, а получалось— и по-хасидски, и с воспитательным эффектом. Он был художник в этом смысле. Его действия были красивы с художественной точки зрения. Не случайно привязался, прилепился к нему Шимон Диамант, русскоговорящий цфатский художник, хабадник из самых-самых талантливых. И так, с кончиной Диаманта, появилась синагога «Любавич», и там рав Оренштейн никогда не отказывался проводить «фарбрейнген».
Я думаю, что все раввины города, страны, да и мира должны были бы ему завидовать. Он пребывал внутри истеблишмента. Умел смолчать на что-то. Но внутри себя был настолько свободен, что передавал эту свободу нам. Он делал нас свободными людьми. Он всегда верил, транслировал веру, всегда требовал веры, доводил до слез парней тем, что не спускал им в деталях поведения.
Он требовал от себя и поэтому мог требовать от них.
