Очерки Лиз Харрис, опубликованные в 1985 году в журнале «Нъю-Йоркер», были изданы отдельной книгой — «Ноlу days», что означает «счастливые или праздничные дни». Необычная тематика и блестящее изложение сделали «Ноlу days» бестселлером, о котором восторженно пишет американская пресса. Лиз Харрис, постоянный автор журнала «Нью-Йоркер», ассимилированная американская еврейка, рассказывает о себе на страницах «Счастливых дней», и нет необходимости особо представлять ее читателю. Нужно лишь отметить, что очерки этой журналистки впервые открыли широкому кругу американских читателей мощный пласт культуры и религиозной жизни, обычно затуманенный предрассудками и невежеством.
— Ранним осенним утром, когда Бруклин еще спит, — начинает свои очерки Лиз Харрис, — около пятисот бородатых мужчин, одетых в одинаковые черные шляпы и черные кафтаны, танцевали и хлопали в ладоши возле старой синагоги на углу Кингстон авеню и Истерн парквей. Удивленные водители тормозили и опускали стекла, чтобы услышать, что поют танцующие, но слова были непонятны, а многие песни были и вовсе без слов. Танцующие были любавичскими хасидами, отмечавшими праздник «Симхат-Тора», когда евреи поют и веселятся на протяжении почти всей ночи.
Журналистка, увидевшая это зрелище впервые, остановилась на углу вместе с двумя знакомыми. Один из них, нееврей, был в восторге. Изящно двигавшиеся в танце, похожие на профессоров старики, или подростки с сияющими глазами, были для него такой же экзотикой, как туземцы острова Фиджи. Его восхищали энергия и религиозный экстаз танцующих. Спутница, нерелигиозная еврейка, не получала никакого удовольствия. На ее взгляд, оживление поющей толпы было вызвано водкой, а разделение на мужскую и женскую половины говорило об отсталости этих людей.
— Мои чувства, — признается автор очерков, — находились где-то между безразличием и неясным ощущением чего-то родственного. Я никогда не думала, что хасиды — чудо, которое я захочу разгадать. В коробке старых семейных фотографий я когда-то нашла изображение бородатого старика в меховой шапке и длинном черном кафтане. Моя мать, юрист, выросшая в Манхеттене, отчужденно глянула на фотографию и пожала плечами: «Он не из нашей семьи».
Действительно, среди одетых в аккуратные жилеты лавочников, мастеровых и мелких бизнесменов в галстуках, а также женщин в тугих корсетах, этот старик торчал как ржавый гвоздь в обоях. Но мать могла и ошибиться. Наши предки происходили из Австрии. Румынии и России, а в XIX веке три четверти еврейского населения Восточной Европы были хасидами. Вполне вероятно, что этот старик имел отношение не только к нашей семье, но был центральной фигурой для многих семей американских евреев, ведущих свою родословную из Восточной Европы.
Допуская, что «хасидим» были моими истоками, я всегда смутно чувствовала непонятную с ними связь и желание узнать их поглубже. Ни образование, ни среда, ни чтение редких рассказов о хасидах не могли удовлетворить мою любознательность, и нынешняя утренняя прогулка с приятелями в Кроун Хайтс, была лишь одной из моих частых разведок у ворот закрытого мира. Я надеялась встретить хасидскую семью, которая подарит мне возможность проникновения...
Хасидизм — это религиозно-обновленческое движение, возникшее среди русско-польских евреев в первой половине XVIII столетия. Ежедневную молитву, мистические размышления и беседы, праздничное веселье и радости повседневной жизни хасиды приравняли по важности к изучению мудрости Талмуда. Движение хасидов всегда группировалось вокруг лидера, и эти предводители были людьми покоряющего духовного богатства и религиозных знаний.
Различные группы хасидов получили название от городов и местечек Европы, где возникали династии их руководителей. «Любавичи» вышли из белорусского городка Любавич. «Белцеры» — из Бельц, «Бобоверы» — из галицийского городка Бобов и так далее. Существует даже местная, возникшая в Америке, группа хасидов самого позднего периода, «Бостонеры», основанная в Бруклайне — пригороде Бостона. Сегодня в мире насчитывается примерно полмиллиона хасидов (никакой официальной переписи не существует), пятая часть от живших в начале столетия. Самая крупная группа — любавичские хасиды, их приблизительно 300 тысяч — живут в основном в Соединенных Штатах, как правило, в нью-йоркском Бруклине. Сатмары, выходцы из Венгрии, проживающие в бруклинском районе Вильямсбург, считаются следующими по величине — около 45 тысяч. «Гереры», «Бобоверы», «Белцеры» и другие хасиды из бруклинского района Боро Парк — насчитывают около 35 тысяч. У всех этих групп много общего, но все же есть и разница.
Лиз Харрис рассказывает о своих усилиях проникнуть в мир повседневной жизни хасидов. Это оказалось нелегко: хасиды недолюбливают журналистов, которые изображают их экзотическими экспонатами отжившей эпохи. В конце концов, ей удалось познакомиться с Моше и Шейной Кенигсберг, (имена изменены) — супружеской парой из Кроун Хайтс. В телефонном разговоре миссис Конигсберг, чей английский язык с его твердыми «р» и открытыми «а» выдавал более западное, чем Бруклин, происхождение, заметила, что обычно ей не нравятся статьи о «хасидим» в нееврейской печати, но справедливое описание их жизни будет полезным для всех евреев. После короткого семейного совещания, Конигсберги пригласили журналистку в гости.
Автор описывает район Кроун Хайтс — чистый и тихий оазис среди запущенных бруклинских улиц с полуразрушенными домами. Особый мир, резко выпадающий из стиля нью-йоркской жизни. Для живущих здесь ортодоксальных евреев, поняла журналистка, кошерные лавки и рестораны, религиозные школы и книжные магазины, ритуальные бани и тщательно соблюдаемые религиозные обряды, настолько же единственно возможный образ жизни, насколько он был таким же в местечках Восточной Европы в XVIII или XIX веке. Но для чужих и даже для евреев, живущих в стороннем мире (для них, быть может, в первую очередь, — замечает автор), образ жизни хасидов закрыт пеленой тайны.
Хасиды в Кроун Хайтс — отнюдь не большинство населения, район заселен преимущественно неграми. Но облик его определяют, конечно, хасиды: бросающейся в глаза своеобразной одеждой, особенностью своих собраний возле синагоги и общим укладом жизни.
Когда я впервые посетила этот район, пишет Лиз Харрис, мне показалось, что я попала в сон. Бородатые мужчины в одинаковых черных шляпах и черных костюмах, казались неотличимыми. Они подчеркнуто избегали зрительного контакта с чужими, устремляя свои взгляды в пространство. Множество молодых беременных женщин катили колясочки с младенцами, а юркие, необыкновенно живые дети скакали повсюду, как зайцы.
В день моего визита к Конигсбергам, здесь отмечали Пурим — веселый праздник в честь спасения евреев Персии двадцать три века назад от поголовной смерти, и множество детей щеголяло в масках и разноцветных костюмах. С хохотом и криками они гонялись друг за другом по улицам, придавая празднику характер легкого безумия.
Конигсберги живут на Президент стрит, рассказывает далее автор, красивой улице с невысокими старомодными домами, напоминающими городки Новой Англии. Меня встретила Шейна Кенигсберг, и какое-то время мы разглядывали друг друга. Признаться, она не походила на образ хасидки, созданный моим воображением. Передо мной стояла модно одетая привлекательная женщина лет сорока, в которой было что-то от общительной и шумной школьницы. Аккуратно уложенные вьющиеся рыжеватые волосы, голубые глаза и доброжелательный взгляд сквозь очки... Как и многие женщины из ее окружения, замечает журналистка, я была в это время беременна, и почувствовала, что по этой причине заслуживаю большего доверия.
— Здравствуйте, заходите, но вы пришли немного раньше времени, — сказала Шейна. — Моше еще не вернулся из тюрьмы, — и, насладившись моим замешательством, объяснила: — Он посещает по праздникам тюремный лагерь в Алленвуде, где помогает заключенным-евреям в религиозной службе...
Она ввела меня в невероятно чистый и светлый дом, скорее похожий на загородный. Картины на стенах, камин, рядом бархатный диван, стулья и кофейный столик, пианино и пальма; корешки книг на полках поблескивали надписями на иврите. Строгая комната — для встреч и бесед, тем неожиданней показалась мне ярко-желтая кухня, настолько опрятная и аккуратная, что банки на полках казались расставленными в алфавитном порядке.
В дальнем конце гостиной, возле кухни, стоял тяжелый буфет и длинный обеденный стол с дюжиной обитых кожей стульев, на стене — портрет рабби Менахем-Менделя Шнеерсона, духовного лидера любавичских хасидов, которого называют Ребе. Вариант слова «рабби», означающий на иврит «учитель» — в приложении к наставнику и руководителю.
Шейна подвела меня к обеденному столу, заставленному соломенными корзинками, фруктами, орехами, сладостями, бутылками виски, банками варенья и сладкого орехового масла.
— Извините, но я должна закончить «Мишлоах манот»
— А что это такое?
— Неужели ваша семья никогда не праздновала Пурим?
Вопрос был задан дружелюбно, однако, не требовал ответа: моя семья не была религиозной, она относилась к факту своего еврейства, как болельщики к любимой команде. Я, конечно, умолчала о том, что моя покойная мать считала хасидов фанатиками, а мой 80-летний отец, американизированный сын русских евреев-эмигрантов, узнав о моем интересе к хасидам, посмотрел с удивлением и сказал: «Все это старье!»
Я еще не встречала еврея, замечает Лиз Харрис, который не имел бы твердого мнения о хасидах. Одни их не любят, твердят о лицемерии и нечестности, причем, язык недоброжелателей совпадает с лексиконом антисемитов: «Грязные. Вы бы побывали у них дома!» «Настырные!» «Терпеть не могу их за надменность. Почему они думают, что лучше других?» Другие восхищаются хасидами и идеализируют их образ жизни. Забавно, что оба лагеря объединяет убеждение (ошибочное, как я узнала впоследствии), что обычаи хасидов фундаментально отличаются от обычаев других ортодоксальных евреев.
«Мишлоах манот», объяснила мне Шейна, наполняя корзинки фруктами и сладостями, означает угощение друзьям на Пурим, которое обычно разносят дети. А слово Пурим переводится с иврита, как «жребий». Злодей Аман когда-то бросил жребий, выбирая день поголовного избиения всех евреев империи...
— Вы знали эту историю с детства? — спросила я Шейну.
— Конечно! Однако не понимала ее глубокого смысла. Я выросла в Мичигане, в пригороде Детройта. Мой отец владел большой кампанией по изготовлению красок, и я росла обычной американской девочкой из состоятельной семьи: ходила в гости, в кино, назначала свидания, плыла по течению, как и все. Семья считалась ортодоксальной, но многие заповеди не соблюдались строго. Я учила иврит, дом был кошерным, по субботам ходили в синагогу, но ни я, ни сестра, ни оба брата не чувствовали прочной связи с религией отцов. Например, Пурим... Это не только единственный день в году, когда можно с утра до ночи пить, гулять и веселиться, это, в первую очередь, память о спасении евреев от гибели. И ритуал праздника обязан напоминать, что эта опасность существует всегда. Признаться, я не понимала смысла многих еврейских законов, пока не примкнула, благодаря замужеству, к любавичам.
Моше и я — мы оба до нашей встречи были женаты, и у каждого из нас было пятеро детей (средняя цифра в хасидской семье). Он потерял жену в 69-м году, а я развелась в 74-м. Это было самое горькое время в моей жизни, но оно сменилось самым счастливым, потому что, Борух Ашем (слава Б-гу), я начала понимать свою цель в этом мире.
— В чем же она заключается?
— Видеть красоту и святость в повседневности. Стремиться возвеличивать обычную, ординарную жизнь...
Рассказ Шейны, продолжает Лиз Харрис, был прерван шумным вторжением ее мужа и двух его сыновей, Шмуэля и Менделя, ездивших с отцом в Пенсильванию. Все трое были в черных шляпах, одетых слегка набекрень, черных костюмах и белых рубашках с расстегнутым воротом. Из-под пиджаков выглядывали кисти «талит-катан», которые ортодоксальные евреи носят с трехлетнего возраста. Как и у всех хасидов, их бороды соответствовали заповеди: «Не порти края бороды твоей».
В отличие от многих хасидских групп, любавичи не отпускают длинные пейсы: запрещение «портить край бороды своей» не распространяется на боковые пряди волос. Они не носят также «штраймл» — широкополые меховые шапки, обычные по субботам и праздникам у других хасидов, поскольку эти старомодные головные уборы не имеют отношения к еврейской традиции, а были заимствованы восточноеврепейскими евреями из старинного одеяния польских дворян. Порой можно услышать, как другие хасиды обвиняют любавичей в пренебрежении к традиционной одежде или в недостаточном рвении во время молитв. Однако, как я вскоре заметила, они отвергают подобную критику: с их точки .зрения глубину и цельность религиозного чувства нельзя оценить углом раскачивания во время молитвы, либо тканью носимых одежд.
У Моше Конигсберга были черные, полуприкрытые веками глаза, округленное сложение, маленькие нежные руки и длинная белая борода, не соответствовавшая пятидесятилетнему возрасту. Все еще черные брови круто изгибались к изрезанному морщинами лбу, что придавало лицу насмешливое выражение, а очки в черной оправе, казалось, вот-вот съедут с носа. Как и Шейна, которой он широко улыбнулся (супругам запрещено целоваться и обниматься при посторонних), он был в непрерывном движении, словно излучал какую-то бурную энергию.
Нас представили друг другу, и Моше посмотрел на меня с нескрываемым любопытством. Сыновья отнеслись более сдержанно: так два британских колонизатора могли в свое время посмотреть на туземца. Мендель, 20-летний, с молодыми усиками, был тонок и смугл. Пятью годами старший Шмуэль, обладал пышной черной бородой, круглым животиком и рассеянным видом. Он зевнул и посмотрел на брата. Мендель сказал, что они оба устали от долгой дороги из Пенсильвании, но когда Моше повел меня к круглому столу для беседы, они, чуть не сбив друг друга с ног, пристроились с двух сторон к отцу. На мою просьбу рассказать о себе, обращенную к Моше, сыновья ответили недовольными взглядами.
— Что тут особенного в его личной жизни? — заметил Шмуэль, адресуясь к брату.
— Наверное, интереснее, как живет наша община?
— Все в порядке, — сказал отец. — Человек хочет узнать и о том и о другом...
Он говорил быстро, с заметным еврейским, а иногда, и славянским акцентом, подчеркивая слова зажатым в руке мундштуком с сигаретой.
— Насколько мне известно, мои предки стали хасидами с самого начала движения — в XVIII веке, и почти все они были любавичами. Наше семейное предание начинается с моего прадеда Исаака, который был резником и учеником третьего любавичского Ребе, а жил в местечке под Екатеринославом, на Украине. Речь идет, приблизительно, о середине прошлого века.
В ту пору, впрочем, как и сейчас, все последователи Ребе имели обыкновение приезжать к нему, по меньшей мере, раз в году: обсудить свою жизнь и получить моральную поддержку. Чтобы добраться до Любавича, моему прадеду нужно было семь дней. То же предание рассказывает, как однажды, по приезде, он увидел перед закрытой дверью комнаты Ребе толпу хасидов, поочередно склонявшихся к замочной скважине. Заглянул и прадед и увидел Ребе, молившегося со страстью, полной благоговения и трепета. Взволнованный прадед при словах молитвы «Эйн од милвадо» (Никто, кроме Б-га) потерял сознание.
Несколько минут спустя, когда прадед пришел в себя, его провели в комнату Ребе. «Это будет беседа о высоких духовных материях!» — подумал прадедушка. Но, к его удивлению, Ребе сказал: «Поговорим о насущных делах. Вы — человек набожный и хороший резник, вас уважают. Но вас еще ожидает большой успех». На вопрос, как найти к нему дорогу, Ребе ответил, что следует ухватиться за первую подвернувшуюся возможность... Представьте себе, по дороге домой прадед встретил помещика, которому срочно понадобилась крупная партия сахара, и он предложил моему прадеду, имевшему репутацию честного человека, совершить для него эту сделку. Впоследствии Исаак сделался большим коммерсантом и очень разбогател...
С момента возвращения Моше и его сыновей в дверь звонили, по меньшей мере, дюжину раз. Посетители — ряженые дети, подростки в темных костюмах и девочки в свеженакрахмаленных платьях — дарили Шейне щедро наполненные корзинки, желали всем «а фрейлихен Пурим», болтали пару минут и убегали вручать подарки другим друзьям и родственникам своих родителей. Это напоминало знакомые музыкальные комедии. Легко было вообразить всю эту молодежь с подарками на сцене мюзикла под названием «Пурим!»
Корзинки в пластиковых обертках накапливались на столах и диване. Телефон звонил почти беспрерывно, я слышала, как Шейна дважды согласилась пустить на ночлег и завтрашнюю субботу приезжих из другого города. По разговору было ясно, что будущих гостей она не видела в глаза. До визита я представляла дом Конигсбергов темным, загроможденным пожелтевшими осыпающимися книгами, а вместо этого увидела хасидский «Хилтон».
Многочисленное потомство прадеда Исаака, пишет далее автор, практически полностью исчезло в огне российских погромов. Семья Моше была в числе немногих, чудом уцелевших. После окончания гражданской войны, его родители в поисках заработка перебираются в Петроград.
— Вначале людям позволяли иметь свой частный бизнес, — рассказывает Моше, — и мой отец занялся изготовлением канцелярских товаров. Когда фабрику национализировали, он переключился на фотографию. Открыл несколько фотоателье в общественных парках и нанял неевреев, чтобы не работать по субботам. Словом, зарабатывал себе на жизнь, но это была не жизнь. Большевики разрушали еврейскую общину. Все приходилось делать тайно. Тайные миквы (ритуальные бани) и секретные группы по изучению Торы, тайные обрезания и тайные молитвы, которые тоже велись в потаенных местах. Многих арестовывали, прежде всего хасидских лидеров, которые старались укрепить общину, и отправляли в тюрьму или лагерь. Главным событием, убедившим людей, что Россия навсегда потеряна для еврейской жизни, был, по-моему, арест шестого любавичского Ребе, хотя его в конце концов отпустили. И мои родители решили уехать. С 33-го года мать начала обивать пороги, вымаливая визу, ходила по несколько раз в неделю, но только в 37-м году мы получили разрешение и уехали в Палестину.
— Как вы себя там почувствовали?
— Как птицы, выпущенные из клетки. Мы не были сионистами, но еше задолго до отъезда из России наши сердца трепетали при виде фотографий Тель-Авива. Три раза в день мы повторяли молитву о нашем стремлении к Сиону, и вот мы здесь. Вы не представляете, какое это было прекрасное чувство. Во-первых, родина евреев, а, во вторых, свободная страна Моих родителей уже нет, но они умерли в Израиле.
Я учился в любавичской школе, потом меня послали в Нью-Йорк продолжать образование в йешиве. Когда-то мне хотелось быть учителем, но Ребе сказал, что мне лучше стать гравером по металлу, и я стал им. Сначала работал на других, а сейчас у меня свой бизнес.
Я спросила Моше. продолжает журналистка, в чем же разница между ним и другим ортодоксальным евреем? Он задумчиво провел рукой по бороде.
— Ее нет вообще, если говорить о главном. Еврейский закон — есть еврейский закон. Но мы, хасиды, пожалуй, соблюдаем закон с более открытым сердцем, более тяготеем к мистике и обращаем большее внимание на святость окружающего мира. Исаак Лурия, каббалист XVI века, сказал, что все имеет душу, даже природа и камни. Нас учили, например, не выбрасывать хлеб и не наступать ногой на пищу. Я помню себя мальчиком, мы гуляли с отцом по улицам, и когда он видел на земле кусочек чего-то съедобного, он поднимал и относил в сторонку, чтобы никто не растоптал.
Однажды предыдущий Ребе тоже вспомнил прогулку со своим отцом. Они углубились в научную беседу и сын машинально сорвал лист с дерева. Это получилось непроизвольно, однако, отец сделал ему выговор. Почему?.. Потому что и в листе есть искра божественного, которая имеет право на существование.
Шмуэль подтолкнул отца и посмотрел на часы; Моше сказал, что им нужно идти на вечернюю молитву, и выразил надежду, что я проведу с ними следующую субботу. Я приняла приглашение и протянула, прощаясь, руку, забыв на мгновение о запрете контактов между посторонними мужчиной и женщиной. Поняв ошибку, я отдернула руку. Моше смотрел в потолок. Сыновья переглянулись.
Пока мужчины одевались, Шейна негромко спросила меня, зачем мне понадобилось изучать образ жизни хасидов. Это был единственный, за все время моего пребывания в этой семье, вопрос о моих личных взглядах. Я ответила, что руководствуюсь чисто познавательным интересом, и тут же сообразила, что говорю не всю правду. По ироническому взгляду Шейны, было видно, что и она об этом догадывается.
Приятельствуя без разбора с евреями и неевреями, я никогда не задавалась всерьез вопросом «а что же такое еврей?» и считала его неуместным. Я принимала свое еврейство всего лишь как отличительный признак, вроде темных волос, карих глаз или особых привычек левши. Мое духовное воспитание складывалось в основном из тонкой благовоспитанности моего отца, выросшего в Новой Англии, и цивилизованно-терпимых взглядов моей матери, где не было места религии. Я знала, что многие евреи и сейчас находят в религии огромное духовное удовлетворение, но никто из моих близких знакомых к таким не относился. Более того, мои личные впечатления от религиозной жизни — гудение молящихся и позерствующие раввины — не влекли меня вступать в эти воды. Я была уверена, что разжиженные ритуалы и рассеянные группы у синагог, которые мне приходилось видеть, просто слабое эхо когда то живой традиции. Но если все значительное и привлекательное в еврейской общественно-религиозной жизни сегодня в большинстве случаев отсутствует — где оно осталось? Неужели Катастрофа вырвала у евреев все духовные силы, кроме тех, что понадобились на создание еврейского государства?
Время от времени газеты отмечают растущий интерес к ортодоксальной религии, и мне верилось, что я смогу заглянуть в прошлое в его наиболее живой форме именно в хасидской общине. Если искать место, где религия стоит во главе всей жизни общины — круг хасидов выглядел лучшей находкой. К тому же я замечала в самой себе то же самое культурное отчуждение, одержимость и порыв переступить границы обычного, которые признают за хасидами. И сомневалась: при моем отвращении к конформизму (не могу видеть даже счастливых участников парадов и демонстраций) — не является ли моя тяга к хасидам, вопреки моему психическому складу и пристрастиям, не столько влечением противоположностей, сколько желанием одной стороны монеты узнать, как выглядит другая?.. Уходя, Моше обернулся ко мне и сказал:
— Желаю вам удачи!
— Спасибо! — ответила я. — Между прочим, не знаете ли вы каких-нибудь книг о хасидах, которые мне следовало бы прочесть?
— Таких книг нет.
— Как? Ведь о хасидах написаны сотни книг!
— Они всегда искажают истину. Верить можно только любавичским книгам, вроде «Тания», написанной основателем Движения, или собранием бесед наших Ребе. Другие книги лгут, пусть даже неумышленно. Они, как газеты: если вы знакомы с предметом, сразу видно, что эти сведения — не из первых рук.
— Но ведь опубликовано множество солидных трудов о хасидизме.
— Как правило, их писали посторонние люди. Там множество ошибок. Хотите узнать и понять нас? Читайте Тору. Читайте хасидские тексты...
Он улыбнулся и ушел в сопровождении сыновей, как флагманский корабль под конвоем сторожевых галеонов.
История полна сюрпризов: хасиды — «враги» ортодоксального еврейства в прошлом, сегодня считаются его оплотом. Окруженные со всех сторон духовно деградирующим миром, они избегают его сует, укрепляя на своей территории идеалы еврейской жизни. Это особенно заметно накануне субботы, когда бродить по Кингстон Авеню — означает окунуться в мир, ритмы которого определяются особыми обычаями и ритуалами. Я попала в него несколько недель спустя после знакомства с Конигсбергами. Шейне нужно было купить какие-то мелочи к Субботе, и она позвала меня с собой.
— Я всегда с нетерпением жду этого дня, — сказала она весело, — и у нас постоянно гости. Иногда соседи, а чаще приезжие издалека или студенты, которым некуда больше пойти. В прошлом месяце мы устроили как бы открытый стол для гостей из Англии, Ирана и Южной Африки, дверь не закрывалась. Как это не похоже на Блумфилд Хиллс, где я росла! Субботы были там ужасающей скукой. По правде говоря, я и не знала, зачем нужна Суббота, никто никогда об этом не говорил. Мы соблюдали ее кое-как: ни я, ни сестра, ни братья никогда не задумывались, что и зачем мы делаем. Я не понимала элементарных вещей, пока не стала «баалат-тшува»...
Никто, как уже было сказано, не занимается в этой сфере статистикой, однако известно, что за последние годы число «баалей-тшува» — евреев, вернувшихся на путь религии, — заметно возросло.
— Только теперь я осознаю бесцельность прошлой жизни в Мичигане. У меня было вполне счастливое детство, но полностью изолированное от еврейства; в нас не воспитывали чувства, что мы — часть большого духовного мира. Каждый был прекрасно устроен и занят самим собой, а духовная жизнь была в загоне...
Витрины многочисленных магазинов Кроун Хайтс предлагали холодный борщ, перловый суп с грибами, пудинг из лапши и другие традиционно-еврейские блюда. Большой бакалейный магазин, куда зашли мы с Шейной, был тесно уставлен грудами картонных ящиков. Покупатели пробирались боком, стараясь не толкнуть друг друга при поисках коробок и банок с обязательным знаком кошерности.
Группы хасидов, жестикулируя, споря и смеясь, тут и там преграждали дорогу. Беседа для них была явно важнее покупок. Разговоры велись на идиш, реже на английском, в котором слышался акцент и обороты идиш. Все здоровались между собой и с Шейной: «Как поживаете?» «Борух Ашем! А вы?» — и если пренебречь модерном холодильников, блестящего пластика и модных одежд — магазин мог показаться лавкой, перенесенной в Нью-Йорк из шолом-алейхемовской Касриловки.
У выхода Шейну остановил седобородый мужчина и поинтересовался, как обстоят дела у двух иранских девушек, доверенных ее попечению.
— Все еще замкнуты, — ответила Шейна, — но очень стараются понять этот мир и наши обычаи.
Более пятисот еврейских детей из Ирана, объяснила она, были отправлены в Соединенные Штаты родителями, обеспокоенными положением в стране. Почти всех адаптировали любавичи, традиционно готовые помочь любому еврею из любой страны. Первоочередной оказалась проблема коммуникации, поскольку дети, как правило, говорили только по-персидски...
По пятницам, после полудня, улицы в районе Кроун Хайтс заполнены женщинами, спешащими закончить все домашние приготовления. Как правило, субботняя еда готовится еще накануне, однако, всегда возникает необходимость что-то прикупить или сделать в последний момент. Наблюдая эти обильные дополнительные закупки — в рыбной лавке, например, никто не брал менее 5 фунтов рыбы, свежей или «гефилте фиш» — я невольно вспоминала свой район в Манхеттене, где почти половина покупателей по пятницам — молодые работающие женщины, которые покидают магазины с невесомыми пакетами в руках: два артишока, тоненькое филе и тому подобное, необходимое для очень скромного, диетического обеда в одиночку или с приятелем. Здесь же, как было видно невооруженным глазом, люди готовились к пиршественным трапезам.
К раннему вечеру женщины исчезают, пейзаж становится мужским. Тени от кленов и лип на Президент стрит удлиняются, мужчины в темных костюмах и черных шляпах по одному или небольшими группами спешат вернуться домой до заката солнца Обычно они работают по пятницам полдня, и если хозяину это не нравится, хасид работать у него не будет. Перед вечером пятницы мужчины идут в «микву», чтобы очиститься для Субботы, многие сменяют повседневные костюмы на шелковые долгополые кафтаны. Толпы мужчин кружат перед главной любавичской синагогой на 770 Истерн Парквей, с их лиц ушло выражение будничной заботы, они оживлены и разговорчивы. Прекрасная сцена, которая выглядит не хуже, чем двести лет тому назад...
За двадцать пять минут до захода солнца Шейна, одетая в красивую шелковую блузку и твидовую юбку, готовилась зажечь субботние свечи. Ее тициановские короткие кудри внезапно сменились длинными гибкими локонами, и я вспомнила, что замужние хасидские женщины по обычаям скромности стригут волосы очень коротко и носят парики. Еда была приготовлена, стол тщательно накрыт, тяжелые серебряные подсвечники сверкали после чистки. Гостей действительно было много: раввин из Южной Африки с женой и двумя дочерьми, вторая дочь Моше — Хана с мужем Исааком, рыжим человеком с умными глазами; были те самые персидские девушки с миндалевидными глазами и еще одна — нью-йоркская, недавно поселившаяся в любавичском общежитии для молодых «баалот-тшува». Гостей представили друг другу, и женщины собрались у подсвечника.
По еврейскому обычаю Субботу начинает замужняя женщина, зажигая не менее двух свечей за восемнадцать минут до захода солнца и произнося благословение. Шейна этим не ограничилась: она зажгла добавочные свечи за своих детей, то же сделала жена раввина. Не сказав ни слова, Шейна вручила мне свечу и предложила повторить благословение. Я никогда этого не делала, и получилось ужасно. В детстве я раз или два видела, как зажигала свечи моя бабушка, пухленькая розовая старушка из Австрии. Но моя мать, непоколебимо современная натура, смотревшая на такие ритуалы как на пережитки времен реверансов и детского труда, без оглядки отбросила традиции трехтысячелетней давности. Сейчас, следя за внимательными лицами женщин, озаренными сиянием свечей, я чувствовала приступ ностальгии и какое-то ощущение потери. Правда, это быстро прошло, стоило мне вспомнить, что субботний запрет говорить по телефону не позволит пожелать спокойной ночи сыну. Я спросила Шейну, не стесняют ли ее многочисленные субботние запреты? С одобрением оглядывая обеденный стол, поджидающий мужчин с вечерней молитвы, она ответила:
— Я чувствую иное — перерыв в заботах и отдых. Представьте себе, что раз в неделю вам разрешают, или даже обязывают, улететь, скажем, на тихий тропический остров. Разве это плохо? Не думаю, что многие семьи имеют возможность каждый уик-энд лишь сидеть и беседовать. Большинство американцев по уик-эндам тратят столько сил на развлечения, словно это работа... К тому же, Суббота — день, когда я могу спокойно заниматься Торой, и у нас почти всегда в гостях интересные собеседники.
— А неевреи к вам приходят?
— Нет. Я, конечно, убеждена, что среди них есть прекрасные люди, но их мир — не наш мир. Я тоже могу пойти в театр, на концерт или посмотреть телевизор, но в моей жизни это вещи второстепенные.
— А вам не кажется, что вы тем самым отрезаете себя от полноты и богатства жизни?
— Нет. не кажется. Я не могу вообразить жизнь более богатую, чем моя. И мы совсем не отрезаны от мира мы развлекаемся и путешествуем, например, прошлым летом были с Моше в Лондоне.
— Что вы там делали?
— Навещали друзей, а заодно осмотрели музей Виктории и Альберта, музей мадам Тюссо и Тауэр. В последний мы отправились в пятницу и чуть было не попали в беду.
— А что случилось?
— Забастовало лондонское метро, и хотя мы ушли из Тауэра в четыре часа, чтобы к девяти, к началу Субботы, попасть к друзьям, которые нас приютили, мы еле-еле успели. Представляете, ни одного такси, только автобусы, да еще с несколькими пересадками, и бесконечные очереди. В семь тридцать мы стояли в длиннейшей очереди на Оксфорд Сиркус, и автобусов не было видно. Моше сказал: «Давай пойдем!» Мы были уже без сил, на одних нервах, но пошли, хотя нам оставалось около часа езды на автобусе. Я чуть не плакала. Тогда Моше заглянул в какую-то остановившуюся рядом автомашину и сказал человеку за рулем, что он религиозный еврей и что к закату солнца мы должны быть в доме наших друзей. Он сказал, что заплатит сколько угодно, если тот нас довезет.
Человек этот сначала взглянул на Моше, как на безумного. Это был религиозный католик, который очень удивился, что обычаи не дают нам послабления по случаю забастовки метро. Ему бы позволили, сказал он. Потом он нас довез и даже не хотел брать денег...
— Откуда вдруг уверенность, что человек не должен работать по субботам? — спросила я. — Почему почтить Б-га отказом от работы лучше, чем работой?
— Спросите у Моше, — ответила Шейна…
К Моше, Исааку и раввину из Южной Африки присоединились Мендель и Шмуэль, пригласившие в гости приятеля по колледжу, между прочим, тоже приехавшего из Южной Африки.
Все собрались вокруг стола, и мужчины запели «Шалом Алэйхем», гимн ангелам, сопровождавшим их домой из синагоги. После песни кто-то из гостей спросил, где остальные дочери Моше. Ему ответили, что старшая, Мириам, живет в Кейптауне с мужем и детьми, а младшая, 19-летняя Бесси, у бабушки. Я уже была знакома с Бесси, стройной, одухотворенной девушкой, которую легко было принять за капитана школьной спортивной команды. Несколько часов назад, торопливо собирая вещи, она рассказала мне, что проводит Субботу с овдовевшей бабушкой, живущей поблизости.
— Иногда она приходит к нам на Субботу, а бывает, не хочет уходить из дома, тогда я помогаю ей все приготовить и остаюсь ночевать.
Когда я заметила, что большинство знакомых мне девушек ее возраста пошло бы на это не очень охотно, Бесси искренне удивилась.
— Но я ничуть не против. Когда вы познакомитесь с Баббе, вы увидите. Она чудесная, я часто провожу с ней вечера, с тех пор как ей удалили палец из-за опухоли. Для меня это совсем не в тягость…
—
Моше наполнил серебряную чашу сладким вином, прочитал Кидуш и разлил вино по бокалам. Затем, после омовения рук, он снял бархатное покрывало с халы домашней выпечки, прочел еще одно благословение и отрезал всем по ломтику. Каждый окунул свой кусочек в соль, и ужин, сопровождаемый громким разговором, начался.
Еды было потрясающе много. Шейна приготовила такой обильный ужин, что было бы недурно пропустить кое-какую перемену блюд, но, по-моему, этого не случалось. В меню преобладал дух Восточной Европы с некоторой примесью американского Среднего Запада: «гефилте фиш», салат, куриный суп с клецками, жареная курица, тушеное мясо, пудинг, желе из брокколи и шпината и на десерт — торт с орехами из мороженого, — приготовленного без молока.
Снежно-белая накрахмаленная скатерть была уставлена бутылками виски, вина и ликера. Перед Моше, сидевшим во главе стола в окружении мужчин, стояла бутылка «Чивас Ригал», юноши подливали друг другу израильское вино, для к женщин был широкий выбор ликеров — банановый, — «Калуа», «Шерри Хиринг» и ежевичный бренди.
За супом с клецками я спросила Моше, почему в субботу Б-га славит не следование примеру Творца, — а прекращение работы. Сыновья посмотрели на меня с изумлением, но Моше был явно доволен вопросом.
— Что происходит, когда мы прекращаем работу и воздействие на природу? — спросил он, глядя на меня поверх очков. — Перестаем управлять машинами или рвать цветы, вытаскивать из моря рыбу, сменять темноту светом или превращать дерево в мебель?.. Когда мы перестаем вмешиваться в мир, мы признаем, что он принадлежит Всевышнему.
Раввин из Южной Африки, крепкий мужчина с густой бородой, добавил, что «Шаббат» служит также напоминанием об Исходе.
— Когда евреи покинули Египет, закончилось их порабощение. Но ведь будничный труд обычно связан со службой кому-то, порой изнурительной, особенно для бедных людей... В Шаббат никто не может быть хозяином над любым евреем. И душа и тело каждого из нас свободны в этот день. Деспотические страны всегда старались заставить евреев работать по субботам, потому и осмеивают этот символ независимости...
Моше запел по-арамейски, и все мужчины подхватили чудесный гимн, который воспевал Субботу как
невесту, украшенную дорогими одеяниями и драгоценностями. «Жених обнимает ее, и в этом единении, полном радости и счастья, силы зла будут посрамлены».
Жених — это, конечно, весь Израиль, т.е. каждый еврей. У Моше был ясный, чистый голос, пел он со вкусом, иногда прикрывая глаза. Я заметила ему потом, что, как видно, ему очень нравится петь. С легким смущением он ответил:
— Я вырос в музыкальной семье. Мой дед был скрипачом, а Бесси — хорошая пианистка.
За столом звучали песни, они звали душу куда-то ввысь. Мне бы хотелось к ним присоединиться, но я не знала слов и уже успела заметить, что женщины не поют. Обернувшись, я спросила соседку, молодую девушку из Нью-Йорка, не чувствует ли она себя неловко, не принимая участия в пении мужчин.
— Немножко, — ответила она, — но я пою про себя.
— А почему женщинам не полагается петь? Она посмотрела на меня безмятежно.
— Женские голоса могут воздействовать на мужчин возбуждающе, поэтому наши учителя решили, что лучше нам не петь всем вместе. А мужские голоса для нас безопасны — ведь женщины гораздо одухотвореннее.
Увидев на моем лице озадаченность, розовощекий юноша из Южной Африки сказал:
— На прошлой неделе мы говорили в университете о хасидской жизни, и один студент сказал: «Послушайте, это нелепо, что ваши женщины прикрывают локти и колени, а выйдя замуж, носят парики. Меня и локти и колени не волнуют, и я не соблазню чужую жену из-за ее красивой прически». Все засмеялись, а я ответил: «Жаль, что прекрасные волосы, руки, и ноги вас не волнуют. А меня волнуют. Сегодня, чтобы встряхнуть людей, нужны усилия, потому что вокруг полно чего угодно, в том числе и наготы. Люди стали неразборчивыми и вульгарными, неудивительно, что вид прекрасного тела для них ничего не значит. Но в нашем мире, где таких вещей нет, где оба пола обычно разделены, все обстоит иначе...»
Юношу звали Давид, он родился и вырос в семье владельца большого скотоводческого ранчо и учился в Кейптаунском университете. Интерес к религии сделал Давида «баал-тшува» и убедил, что иудаизм может дать ему множество упущенных ценностей: чувство цели и призвания, чувство общины. Обдумав это. Давид переехал в Нью-Йорк и поступил в любавичскую иешиву.
— Из всего, что я пока сделал в жизни, — добавил он, — это было самым разумным шагом!
— Трудно вам пришлось с родителями? — спросила моя соседка.
— Честно говоря, не очень, — ответил Давид,
— А с моими было нелегко. И сейчас тоже. Они думают, что любавичи — это какой-то таинственный культ, вроде «Муни». Не хотели слушать, когда я объявила, что хочу серьезно изучать иудаизм, и начала соблюдать Субботу... Иногда мне кажется, они предпочли бы, чтобы я курила марихуану...
Все засмеялись.
— В начале хасидского движения нас считали какой-то сектой, — сказал Моше. — Но мы никогда не были сектантами, наоборот, стремились теснее объединить евреев. И если сегодня кто-то говорит о нашей «непохожести» — это в большей степени из-за того, что произошло и происходит с ними, а не с нами...
Около десяти часов женщины начали убирать со стола. Моше принялся помогать, Шмуэль доедал десерт, и юноши спорили о семантике иврит, пока на столе не осталось ничего, кроме горящих свеч. Моше тоже вступил в дискуссию, и я отметила, что с Шейной он говорит по-английски, а с сыновьями — на идиш. Оживленный разговор не умолкал ни на минуту.
В четверть третьего ночи я извинилась и удалилась в уютную спальню Бесси на втором этаже, свободную, в отличие от комнат знакомых мне девочек-подростков, от плакатов рок-идолов, фотографий бой-френдов, вырезок из комиксов и изречений черного юмора. Глаз отдыхал на полках с религиозными книгами и аккуратно расставленных косметических принадлежностях. Отяжелевшая от клецок, я почти мгновенно провалилась в сон. «Весь вечер, — подумала я, окунаясь в дремоту, — разговор постоянно вращался вокруг религии. Видимо, завтра, в субботу, заговорят о мирских делах...»
Но и назавтра такие темы, как работа, политика, кино, окружающая жизнь, светские книги или последние игры в футбол даже отдаленно не возникали. Было немножко сплетен в основном о том, кто женился и у кого родился ребенок. Несколько раз я слышала, как Моше упоминал об Ицхаке и Аврааме, и почему-то подумала — он говорит о соседях. Оказывается, речь шла о праотцах еврейского народа. Весь день меня поражало, как просто, словно близких знакомых, упоминали хозяева и гости героев Торы, их дела и взаимоотношения. Исаак и Авраам прямо витали возле кухонной плиты, а чудесные деяния были более достоверны, чем газетные новости.
Эта личная полумистическая связь с текстом Торы служит, конечно, чем-то вроде памятника прошлому, поскольку материальная реликвия евреев — священный Храм — была уничтожена. Как их прародители из местечек, хасиды считают, что Устный и Писанный Закон, приведенный в систему в течение столетий после изгнания, равнозначен своеобразной Хартии вольности или конституции народа в галуте. Только приверженность этому закону дала возможность слабому и бездомному народу пережить великие империи Египта, Вавилона, Греции, Рима, Византии, Ислама и ввела его священные книги в сокровищницу религиозной мысли, питающую половину народов планеты.
Конигсберги живут в особом мире, где события повседневной жизни постоянно смыкаются с историческим духовным прошлым еврейского народа.
В Кроун Хайтс в магазины обычно ходят пешком, но Шейна, по привычке, приобретенной на Среднем Западе, всегда садится в автомобиль с надписью «Мицвот» вместо номера. Свежий, здоровый вид Шейны и ее модные твидовые вещи — тоже оттуда, со Среднего Запада, и список ее любавичских дел на памятной дощечке, повешенной на стене стандартной американской кухни, легко представить себе списком общественных и личных забот какой-нибудь средней американки: партия в гольф, шитье костюмов для школьного спектакля, а также покупка сыра для ужина с коктейлями. Как-то, сидя в уютной и залитой солнцем гостиной Конигсбергов, я спросила Шейну, каким образом пришел к ней интерес к хасидизму.
— Впервые я серьезно задумалась о духовном, — ответила Шейна неторопливо, — кажется, в 1968 году, еще до развода. Кузина моего первого мужа, которую я очень любила, отправляла, как и я, детей в летний лагерь. Из Мичигана туда нужно было добираться самолетом, и мы решили, что полетим все вместе. Кузина первая уехала в аэропорт, а я немного замешкалась, и когда отправилась за ней вдогонку, увидела на переезде следы недавней катастрофы: поезд налетел на автомобиль и убил всех на месте. Это была машина моей кузины.
Тот случай стал поворотным в моей жизни. Из детского лагеря я возвращалась на попутной машине, и женщина, которая везла меня в Мичиган, по дороге увлеченно рассказывала о медиумах и перевоплощении душ. Вернувшись домой, я отправилась в библиотеку и прочла все, что смогла разыскать о спиритизме. Где-то в подсознании я ощущала его чужеродность иудаизму, однако, потрясенная случившейся катастрофой, ухватилась за концепцию о перевоплощении душ.
— А вы никогда не обсуждали эти вопросы с раввином?
— Пыталась... Спросила, что говорит иудаизм о перевоплощении, и раввин нашей синагоги ответил, что кто-то верит в это, но он лично — не верит, и поэтому не намерен говорить на эту тему. Видимо, не понял, что мною руководил не праздный интерес, и не смог направить меня на верный путь. Пришлось своими силами узнавать, где только можно, о переселении душ и спиритизме, потратить много времени на изучение йоги. Мысль о том, что ответ лежит в служении Б-гу, на тысячелетнем еврейском пути, никогда не приходила мне в голову.
Я сделалась «спиритуальной» особой, повсюду говорила о перевоплощении душ. Однажды, меня пригласили выступить на собрании спиритического общества со звукозаписью моих рассказов. Там оказался репортер, на следующий день на первой полосе местной газеты появилось сообщение о моем докладе, и я попала в глупейшее положение. Все начали дружно корить меня, что, мол, не следует еврейке заниматься шарлатанством. Дрожь берет, когда вспоминаю... Однако, именно неприятности вывели меня на правильный путь. Несколько дней спустя, в гостях, ко мне подошла какая-то женщина, явно религиозная, в парике. Ну, подумала я, опять начнутся упреки в моем нееврействе. И, опережая ее, сказала:
— Вы тоже будете твердить, что евреи не верят в перевоплощение душ и что не стоит тратить время на эти глупости?!.
— Ничуть! — ответила женщина. — Мы, хасиды, верим в перевоплощение. Это часть еврейских традиций.
— Б-г послал мне вас! — мы познакомились, и вскоре я подружилась с местными хасидами. Это была группа людей из самых разных социальных слоев. Прежний круг моих знакомых, за редким исключением, постоянно обсуждал проблемы загородных клубов или предстоящего отпуска, инвестиции или бизнес. Новые мои друзья в первую очередь интересовались духовным и оказались самыми живыми людьми на свете.
Вовсе не были они фанатиками, какими обычно рисуют хасидов, скорее скептиками и даже шутниками. Довольно скоро я принялась за изучение еврейства с хасидских позиций, и тогда мне стало ясно, что по-настоящему я никогда не следовала заповедям Всевышнего.
— Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду, — сказала я Шейне.
— Речь идет о так называемой «удобной версии религии», когда люди избегают выполнения некоторых заповедей, находя для этого отговорки и причины. Например, миква: многие считают ее архаическим обычаем, а между тем купание в микве — один из главных ритуалов иудаизма. Согласно еврейскому закону, община должна построить микву раньше синагоги. Короче говоря, я начала строго соблюдать все заповеди, однако, при этом не стала затворницей, как «муни», не ушла от повседневного. Просто новый образ жизни оказался более осмысленным, чем прежний.
— Тогда вы и познакомились с Моше?
— Не сразу... Раввин любавичской общины в Блумфилд Хиллс долгое время приглядывался ко мне, а когда узнал получше — решил устроить «шидцух», брак по соглашению, с человеком, который казался ему подходящей для меня парой. Я уважала раввина, доверяла его знанию людей, и оказалась права. Моше прилетел из Нью-Йорка знакомиться со мной, мы встретились еще и еще, а на третий раз решили, что подходим друг другу, что наша совместная жизнь будет хорошей. И не ошиблись, — закончила Шейна с улыбкой.
Согласие Шейны на «шиддух» было, конечно, наиболее радикальным шагом в новую жизнь, где основой брака служит не сексуальная совместимость, а способность ладить друг с другом в будничной жизни. Еврейский брак показался ей даже привлекательным, поскольку резко отличался от распущенных нравов и привычек. Успех и несчастье каждого брака зависят, конечно, от многих обстоятельств, однако, сторонние наблюдатели всегда отмечали удивительное согласие супругов-хасидов, основанное на страстной приверженности к сверхличной цели. Поскольку уровень страстей в таком сватовстве и браке сводится к минимуму, не происходит и последующих разочарований.
Перед вылетом в Мичиган Моше написал Ребе о своих планах. После знакомства с Шейной оба, по установившемуся обычаю, сообщили Ребе, что «нашли благосклонность в глазах друг у друга», и просили благословение. Когда Ребе ответил одобрением, Шейна прилетела в Нью-Йорк, остановилась у друзей и долго беседовала с Моше, после чего они снова написали Ребе. Ответив благословением на брак, Ребе посоветовал познакомить между собой детей Шейны и Моше. Как рассказывала мне потом Трэйси, дочь Шейны, хорошенькая блондинка, знакомство с Моше и его семейством оставило их в растерянности.
— Мама предупредила нас, что у Моше белая борода, мы увидели, какой он милый человек. Но его мальчики повели себя так, словно мы были нелепейшими существами. И нам их жизнь показалась странной, они не знали наших шуток, игр и других развлечений...
Трэйси, ее сестры и брат до сих пор убеждены, несмотря на возражения матери, что она сменила нормальную жизнь на более узкую. Трэйси считает себя «религиозной в разумных пределах»: зажигает свечи в субботу, готовит кошерную еду, намерена отправить своих детей в еврейскую школу и не отказывается при этом от интересов и дел, не имеющих ничего общего с религией. После настойчивых просьб указать, что же именно «сузило» жизнь ее матери. Трэйси смогла упомянуть одно единственное — отказ от тенниса. Когда я рассказала об этом Шейне, та закусила губу и... не смогла удержаться от хохота.
— В теннис можно играть.., — говорила она между приступами смеха, — никакого нарушения законов... Минди, приятельница, играет постоянно... Просто времени нет... — и тут же позвонила дочери сообщить, как она ее рассмешила.
После женитьбы Шейна и Моше опять написали Ребе, спрашивая, где им лучше всего поселиться?.. Регулярность, с какой любавичи пишут Ребе (говорят, он получает до пятисот писем в день), и решающая роль его советов во всех серьезных поступках основана на безграничной вере в мудрость учителя и дар предвидения. Никто из его последователей не решится пренебречь советом, даже если он кажется спорным. Например, когда Моше сказал мне, что в молодости хотел стать учителем, но по совету Ребе изменил свои планы и сделался гравером по металлу, я предполагала, что Ребе дал какое-то объяснение. Оказывается, никакого объяснения не было, тем не менее, Моше все равно последовал совету и счастлив и никогда не помышлял о какой-либо другой работе. Когда я назвала это странным, Моше ответил, что «цадики» (истинные праведники) знают скрытое от обычных людей.
Я увидела Ребе на одном из «фарбренген» — собраний в любавичской синагоге, на которых Ребе, импровизируя, без какой-либо подготовки, говорит порой по несколько часов. В тот вечер я впервые наблюдала «всю» любавичскую общину — оживленные толпы мужчин и женщин, стекавшихся к «770» по Истерн Парквей, и тротуар, буквально забитый людьми. В синагогу, рассчитанную на две тысячи человек, пришло в тот день более четырех тысяч, и сцены, которые я увидела в помещении, напомнили мне станцию нью-йоркского собвея в часы пик. Наверху, в галерее, теснились женщины; внизу было мужское море, обтекавшее помост и длинный стол, покрытый белой скатертью, за которым обычно сидит и беседует Ребе.
Высокий белобородый человек, быстрой, словно военной походкой, взошел на помост. На Ребе, как и на большинстве мужчин, была черная шляпа, длинный черный кафтан, черные брюки и белая рубашка. В отличие от большинства — еще и галстук, тоже черный. Усевшись, он безмятежно оглядел ласковыми голубыми глазами слушателей и начал беседу словно учитель, продолжающий тему, знакомую ученикам. Ни анекдотов, привлекающих внимание либо дающих передышку, ни каких бы то ни было ораторских приемов. Человек старше восьмидесяти лет говорил более четырех часов, и голос его не дрогнул и люди были поглощены его речью до самого конца. Я старательно вслушивалась в перевод, но сказанное проходило мимо сознания: сама природа беседы была настолько неуловимой, что схваченные фразы, вроде: «истинно свободный человек — тот, кто изучает Тору», «мы должны отмежеваться от поклонения идолам, от вещей, чуждых евреям», — не связывались в общую тему.
Ребе говорил без всяких записок и тезисов, делая паузу каждые полчаса, чтобы перевести дух и отхлебнуть немного вина. При этом он всякий раз провозглашал «лехаим». Во время этих коротких перерывов весь зал пел прекрасные хасидские песни...
Впоследствии я побывала на многих «фарбренген». Иногда перевод на английский был идеальным — для кабельного телевидения, передававшего выступление Ребе, и все равно мое светское воспитание не давало понять очевидное посвященным, хотя утверждают, что на определенном уровне Ребе понятен каждому. На первых двух-трех выступлениях я напрасно напрягала слух, пытаясь следить за текстом, и только, примерно, год спустя научилась вникать в большую часть того, о чем говорил Ребе.
После «фарбренген» мы нашли Моше неподалеку от синагоги, увлеченного беседой с приятелем. Они обсуждали речь Ребе словно любители музыки концерт виртуоза. Музыкой в данном случае была Тора. Как подлинные меломаны, они восторгались новыми оттенками, прозвучавшими в знакомых мотивах, восхищались глубиной и тонкостью исполнения. Я спросила Шейну, не устала ли она от скученности в женской галерее, где было еще теснее, чем внизу у мужчин, намекая тем самым на разделение по признаку пола.
— Конечно, я предпочла бы, чтобы там было попросторнее, — ответила Шейна, — но какое это имеет значение! Вопреки распространенному мнению, центр еврейской жизни — не синагога, а дом. Я никогда не думаю: вот пойду в синагогу и сосредоточусь на моих религиозных чувствах! Место им — в повседневном, в личном...
Это полностью совпадало с любопытным наблюдением, извлеченным мною из книги М. Мейзельмана «Еврейская женщина и еврейский закон», в которой автор сравнивает героев еврейского и греческого эпосов, в частности, историю Агамемнона и Ифигении с историей Авраама и Исаака. В то время как Авраам приносил Исаака в жертву Б-гу, для Б-га и перед лицом Б-га единого, Агамемнон жертвовал Ифигенией ради Греции и перед лицом Греции. Суть героического поступка у греков — в его общественном звучании. Прославляется не внутренний, личный смысл героизма, а его гражданский итог. Как далек от этого герой еврейский! Для еврея моральная победа мужчины или женщины в том, что каждый из них делает для Б-га и перед лицом Б-га — единственного мерила всех ценностей. Еврейская традиция вообще не одобряет публичного служения Б-гу, потому что, действуя на людях, человек может исходить из любых, в том числе ничтожных побуждений...
Что касается разделения полов, привычно воспринимаемого мною как проявление неравенства, то за месяцы знакомства с Конигсбергами сентенция о неравноправии еврейских женщин подверглась пересмотру. Энергичные и сплоченные словно амазонки, любавичские женщины своей активностью напоминали мне неугомонную Эллеонору Рузвельт. Конечно, от кастрюль с бульоном никуда не уйдешь, но прикованными к ним эти женщины не казались. Слишком они были заняты работой, учебой, общественной деятельностью и не менее мужчин стремились к обсуждению религиозных и философских вопросов. Шейна, в частности, помогала мужу в работе, делая наброски и рисунки медалей. В молодости она училась в художественной школе, и комнаты на верхнем этаже их дома были украшены ее этюдами. Закончив курсы дизайнеров, Шейна сделалась профессионалом, способным выполнить любую модель для гравюр Моше. Как он этим гордится! Ее мастерская внушительно заставлена книгами и альбомами; тут же стоит проектор, позволяющий перенести рисунок на металл в любом масштабе. После работы Шейна обычно включается в систему многочисленных общественных обязанностей или готовится к очередному выступлению, празднику, приезду гостей. В свободное время она занимается рисунком.
Когда мы возвращались домой после первого в моей жизни «фарбренген», Шейна заметила, что работа и карьера для современных женщин, помимо необходимости зарабатывать на жизнь, очень часто становятся способом самоутвердить себя, доказать окружающим, т.е. обществу, свою человеческую полноценность — стремление, абсолютно чуждое уверенной в себе и окруженной привычным уважением еврейке.
— То же самое можно сказать и по поводу разделения полов в синагоге. Люди смотрят на нас с осуждением, потому что прилагают к нам посторонние, например, христианские стандарты и даже не пытаются вникнуть в истинную, высоконравственную причину подобного разделения. Его ввели тысячелетия назад первосвященники Храма, убедившиеся, что совместность неизбежно отвлекает людей от духовной стороны обряда...
Мои отношения с Б-гом закрыты от окружающих, это — мое личное дело. Не имеет значения, где и как я сижу, важна моя постоянная устремленность к молитве, иначе получится — я верую раз в неделю, чтобы, вернувшись из синагоги, забыть о Б-ге до следующей субботы.
— Но все-таки, — заметила я, — есть вещи, которые устаревают. Не каждый обычай имеет силу закона, а евреев всегда отличала интеллектуальная гибкость, готовность к конструктивным переменам.
— Изменения в обычаях — сколько угодно, если не нарушается учение Торы! Например, консервативные и реформистские синагоги заводят женщин-раввинов и считают это всего лишь изменением обычая. Однако женщине запрещено касаться свитка Торы во время менструации. Как же может женщина-раввин вести службу?!.. Получается что-то вроде истории с мальчиком, который, играя в шахматы с отцом, спросил:
— Почему все фигуры на доске нужно каждый раз расставлять одинаково? Почему нельзя ходить, например, ладьей через фигуру, а пешками — вбок?
— Можно делать и так, — ответил отец, — только это будет другая игра!
Большинство еврейских праздников связано с историческими событиями, но Рош а-Шана и Йом-Кипур, отмечаемые в месяце Тишрей, события строго религиозные. Их называют Судными Днями или Днями Трепета, поскольку в эти дни все поступки человеческие за прошедший год предстают перед судом Всевышнего. Эти дни считаются особо святыми, и уже за месяц до наступления Рош а-Шана на каждом утреннем Богослужении звучит «шофар», напоминая евреям, что приближается период углубленных духовных раздумий.
В эти дни по завету Торы звучит «шофар» — полый бараний рог, возможно, самый древний духовой инструмент. Как считал Маймонид, «шофар» пробуждает тех, кто духовно заснул, и возвещает власть Всевышнего над вселенной, как фанфары при коронации провозглашают царствование нового короля.
На Рош а-Шана толпа у синагоги «770» была невероятных размеров. Мы с Шейной договорились встретиться у входа, но я мгновенно поняла, что это безнадежно — мы не можем увидеть друг друга, и прекратила поиски. В толпе было много мужчин и женщин, одетых, как и я, не по-хасидски: они растерянно смотрели на плотную человеческую стену, казалось преградившую все доступы к дверям синагоги. Но у меня уже был опыт. Расслабив тело, я шагнула по направлению ко входу, дала человеческой волне увлечь себя и поплыла вместе с ней, подправляя движение руками, пока не причалила в крохотном пространстве у задних скамеек.
Вы наверное думаете, что среди двух тысяч женщин, спрессованных, как сардины, чужая — две тысячи первая — осталась незамеченной? Только не здесь. Все, кто видел меня впервые, переглядывались, как бы желая спросить: кто это такая, с кем она пришла? Пять минут спустя, обнаружив, что я одна-одинешенька, сразу двое вызвались опекать меня. Пожилая элегантная женщина с бледно-зелеными глазами передала мне молитвенник. Он был на иврит. Я прошептала, что не знаю иврит. Женщина пригнулась, исчезла и вскоре вынырнула на поверхность с молитвенником на иврит и английском.
Во время службы я постоянно теряла строчки английского текста, но стоило мне рассеянно отвлечься, как другая моя опекунша, примерно одиннадцати лет, тут же хватала мой палец и указывала нужную фразу. Она неутомимо помогала мне и даже перелистывала за меня страницы, и не проявила малейшего раздражения на протяжении четырех с половиной часов торжественной службы...
Волнующая, может быть, наиболее трепетная минута Рош а-Шана наступает, когда Ребе берет в руки шофар и установленными короткими и длинными сигналами провозглашает власть Всевышнего над вселенной. Тысячи взглядов поддерживают шофар, тысячи сердец бьются в унисон с сердцебиением Ребе, чья праведная святость словно гигантское покрывало талеса накрывает всех, кто находится в синагоге. Вот почему так переполнена в Рош а-Шана вместительная «770», приехавшими из дальних концов Америки, или Израиля или даже Южной Африки. Находиться рядом с Ребе в минуту звучания шофар означает приобщаться к его святости...
Девять дней спустя, накануне Йом-Кипур, я слушала печальное кудахтанье сотен кур и петухов, сидевших в клетках возле магазина на углу Олбани авеню и Истерн парквей. Птичья печаль была понятна: их раскупали для церемонии «капорес» (искупление). Во время церемонии, которая начинается чтением отрывков из Книги Псалмов и Книги Иова, мужчина или мальчик берут в руки петуха, а женщина или девочка — курицу и, трижды подняв их над головой, произносят: «Да будет это моим искуплением...» После чего птицу передают резнику, а затем — столовой местной школы...
В вечер Йом-Кипур толпа у синагоги достигла зенита численности. Многие платили 60 долларов за сидячее место но вход был свободным, и люди протискивались в любую щелку. Те, кто, как Шейна, уплатил за место, казалось не возражали против вторжения «безбилетников». Я спросила, какой же смысл в подобной покупке, но Шейна, пожав плечами, объяснила, что эти деньги идут на благотворительность.
На следующий день уже в десять утра «770» опять была заполнена до отказа. Люди не сидели — стояли на скамейках, дрожавших от тройной перегрузки. Нельзя было даже примерно подсчитать, сколько человек вместилось в синагогу. Пять или десять тысяч? Никто не знает, во всяком случае мне говорили, что у входа никого не осталось. Внизу мужчины набились так плотно, что ниже шей ничего нельзя было разглядеть; они, как и женщины наверху, превратились в единое тысячеголовое тело, которое дышало и пело единым дыханием, вбиравшим меня целиком. При звуках иных молитв вдруг подступало ощущение счастья, своей обостренностью сходное с редчайшими минутами моей благополучной жизни. Какими-то волнами набегали трепет, восторг и радость, и я была благодарна этому дню, толпе внизу и вокруг и Ребе, поднявшим меня над ординарно обыденной жизнью. Всем телом, каждой клеткой его, я ощущала единство с народом, единство с Б-гом и Торой, и только сейчас поняла важнейшее в жизни хасидов: приверженность — жертвенную, беззаветную — своей общине, которая и есть их объединенная личность...
К вечеру, когда многотысячная масса людей, простоявших весь день на ногах без еды и глотка воды, неизбежно должна была испытывать утомление, голоса поющих внезапно окрепли и сделались еще громче. Я смотрела на Ребе, который почти все время провел на ногах, и не замечала на нем следов усталости.
Около восьми вечера воздух вздрогнул от звуков последней песни. Прозвучал заключительный зов «шофара»... Двери «770» раскрылись, и мы ушли в темноту повседневного мира.
Я приехала к Конигсбергам накануне Йом-Кипур. Шейны не было дома. Она вернулась только вечером — утомленная, но счастливая: вместе с приятельницей добровольно работала в «микве», потому что Броха, о которой речь пойдет впереди, «буквально падает с ног от усталости». Одновременно выяснилось, что новая «миква», построенная при деятельном участии Шейны, заслужила всеобщую похвалу.
Новая «миква», законченная совсем недавно, была построена по инициативе Шейны. Несколько лет назад она вдруг заметила, как обветшало здание на углу Олбани авеню, где с незапамятных времен (точнее — начала пятидесятых годов), размещалась женская «миква», и пришла к мысли о необходимости постройки новой. Вначале Шейна обсудила свою идею с друзьями и знакомыми, потом обратилась к женщинам района Кроун Хайтс и, заручившись всеобщей поддержкой, написала о своем замысле Ребе.
После одобрения Ребе наступило время сбора средств и архитектурного планирования. Ко времени моего появления в доме Конигсбергов, в помещении новой «миквы» полным ходом шли отделочные работы, и Шейна однажды привела меня туда, чтобы я могла полюбоваться ее любимым детищем. Мы обошли просторное здание, где разместились не одна, а даже три ритуальные бани, и я оценила комфортабельность раздевалок и душевых, облицованных сверкающим кафелем. Рабочие, разматывавшие рулоны ковровых дорожек, обрадовано приветствовали Шейну.
— Здесь будет красиво! — сказала я.
— Надеюсь, — ответила Шейна, — однако, гораздо важнее, что наши усилия сделают еще более популярным этот прекрасный и древний ритуал...
«Микву» — скромных размеров бассейн — полностью или хотя бы частично заполняют дождевой водой, которая, собственно, и превращает закрытый, простого устройства водоем в священную «микву». Один из важнейших в Торе завет ритуального омовения («сначала постройте микву, и только затем синагогу!») относится к категории еврейских законов, именуемых «предписаниями», т.е. правил, которым Тора не дает понятного объяснения. Евреи просто обязаны соблюдать эту заповедь.
В Торе упоминается также, что посвящение Аарона и его сыновей в «коэны», а также появление первосвященника в Святая Святых обязательно предварялось погружением в воды «миквы». Поскольку Аарон и первосвященники были вне подозрений по части моральной, а тем более физической чистоты, мы понимаем, что речь идет о каком-то новом качестве, приобретаемом после погружения в ритуальные воды. Мужчины и женщины наших дней, приходящие в «микву», также отнюдь не грязны в общепринятом смысле, и омовение их носит чисто ду
